Любовь к Блоку - это трагедия?

Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла
я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого не
обыденного мужа, как Саша.
Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо
физической близости, что это "астартизм", "темное" и бог знает еще что 1].
Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир,
что я хочу его - опять теории: такие отношения не могут быть длительны, все
равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? "И ты также". Это приводило
меня в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная
вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я
рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать,
когда все в самом деле произошло "как по писаному".
Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из
таких вечеров неожиданно для Саши и со "злым умыслом" моим произошло то,
что должно было произойти, - это уже осенью 1904 года. С тех пор
установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение
мое было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою
пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось.
Весна этого года - длительный "простой" двадцатичетырехлетней женщины.
Не могу сказать, чтобы я была наделена бурным темпераментом южанки,
доводящим ее в случае "неувязки" до истерических, болезненных состояний. Я
северянка, а темперамент северянки - шампанское замороженное.. . Только не
верьте спокойному холоду прозрачного бокала - весь искрящийся огонь его
укрыт лишь до времени. К тому же по матери я и казачка (мама - полуказачка,
полушведка) . Боря верно учуял во мне "разбойный размах"; это было, это я
знаю. Кровь предков, привыкших грабить, убивать, насиловать, часто
бунтовала во мне и толкала на свободолюбивые, даже озорные поступки. Но
иногда - заедала рефлексия, тягость культуры, тоже впитанная от рождения.
Но иногда - прорывалось.. .
Той весной, вижу, когда теперь оглядываюсь, я была брошена на произвол
всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать. Если бы я теперь рассудком
отстранилась от прошлого, чужого, то против Бори я почти ничего не могу
противопоставить: все мы ему верили, глубоко его уважали и считались с ним,
он был свой. Я же, повторяю, до идиотизма не знала жизнь и ребячливо верила
в свою непогрешимость. Да по правде сказать, и была же я в то время и
семьей Саши, и московскими "блоковцами" захвачена, превознесена без толку и
на все лады, мимо моей простой человеческой сущности. Моя молодость таила в
себе какое-то покоряющее очарование, я это видела, это чуяла; и у более
умудренной опытом голова могла закружиться. Если я пожимала плечами в ответ
на теоретизирования о значении воплощенной во мне женственности, то как
могла я удержаться от соблазна испытать власть своих взглядов, своих улыбок
на окружающих? И прежде всего на Боре, самом значительном из всех? Боря же
кружил мне голову, как самый опытный Дон Жуан, хотя таким никогда и не был.
Долгие, иногда четырех- или шестичасовые его монологи, отвлеченные,
научные, очень интересные нам, заканчивались неизбежно каким-нибудь
сведением ко мне; или прямо или косвенно выходило так, что смысл всего - в
моем существовании и в том, какая я. Любовь Блок. И были, и небылицы о Блоке и о себе

Яков Петрович Полонский сам-друг\ передавал Аполлона поклоны. \ Есть мне в поэзии дружеский круг, \ есть для солдата свои батальоны. \ Решетов есть у меня дорогой. \ Ах, Алексей Леонидович, милый, \ как я доволен такою судьбой –\ медленной-медленной, неторопливой. Олег Дозморов июль 2002