Игра в бисер. Положения тела в пространстве. Лежа.

– Вы… вот что, Сергей Иванович, – сказал вдруг Горбовский. – Можно, я лягу? Кондратьев поперхнулся.
– П… пожалуйста, – пробормотал он. – Вам нехорошо?
Горбовский уже лежал на кушетке.
– Ах, Сергей Иванович! – сказал он. – И вы такой же, как все. Ну
почему же обязательно нехорошо, если человеку просто хочется полежать? В
античные времена почти все лежали… Даже за едой.
Кондратьев, не оборачиваясь, нащупал за спиной кресло и сел.
– Уже в те времена, – продолжал Горбовский, – имела хождение
многоэтажная пословица, существенной частью которой было «лучше лежать,
чем сидеть» . А я только что из рейса. Вы сами знаете, Сергей Иванович, –
ну что такое диваны на кораблях? Отвратительные жесткие устройства. Да
разве только на кораблях? Эти невообразимые скамейки на стадионах и в
парках! Складные самопадающие стулья в кафе! А ужасные камни на морских
купаниях? Нет, Сергей Иванович, воля ваша, искусство создания
по-настоящему комфортабельных лежбищ безвозвратно утрачено в нашу
суровую эпоху эмбриомеханики и Д-принципа.
«Однако! » – подумал Кондратьев. Проблема «лежбищ» встала перед ним в совершенно новом свете.
– Вы знаете, – сказал он, – я застал еще то время, когда в Северной
Америке подвизались так называемые фирмы и монополии. И дольше всех
продержалась небольшая фирма, которая сколотила себе баснословный
капитал на матрасах. Она выпускала какие-то особенные шелковые матрасы –
немного, но страшно дорого. Говорят, миллиардеры дрались из-за этих
матрасов. Замечательные были матрасы. На них ничего нельзя было
отлежать.
– И секрет их погиб вместе с империализмом? – сказал Горбовский.
– Вероятно, – ответил Кондратьев. – Я ушел в рейс на «Таймыре» и больше ничего о них не слыхал.
Они помолчали. Кондратьев наслаждался. Давно уже ему не приходилось
вести такие легкие и приятные светские разговоры! Протос и Женя тоже
были отличными собеседниками, но Протос очень любил рассказывать про
операции на печени, а Женя большей частью учил Кондратьева водить
птерокар и ругал его за социальную инертность.
– Нет, почему же? – сказал Горбовский. – У нас тоже есть отличные лежбища. Но ими у нас никто не интересуется. Кроме меня.

ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВ (Хулиганские стихи)

Петров лежал с открытым ртом
В фуфайке на спине,

И сверху вниз кубинский ром

Лить приходилось мне.

Вдруг замечаю – что за чёрт! -

Осталось мне так мало -

Я лью да лью, а он уж мёртв, -

Грамм восемьсот пропало..

...И лежу я на спине
Загипсованный,-
Каждый член у мене -
Расфасованный
По отдельности
До исправности,-
Все будет в целости
И в сохранности!

Высоцкий

Л. Улицкая «Искренне ваш Шурик»  …«Теперь она лежала в окружении трех столов: справа туалетный, с
кремами и лаками, примочками и лекарствами, слева придвинутый вплотную к
кровати письменный стол с пишущей машинкой, переводами, словарями, но также
вязаньем, пасьянсными картами и телефоном, а на самой кровати, прямо над
животом, располагался третий стол – легкий, складной, ею самой придуманный,
сконструированный и выполненный на заказ смекалистым столяром. Возле туалетного
столика стояла тем же столяром сработанная этажерка с дверками внизу, куда
поместились унизительные предметы ежедневной необходимости. В замкнутом комнатном существовании время делалось текучим и
аморфным, день легко превращался в ночь, завтрак – в ужин, и Валерия старалась
отбивать бесформенное время, как только возможно: принудительно-строгим
режимом, телефонными звонками в заведенное время, радионовостями,
телевизионными передачами – все по местам, по часам, по дням недели. И подруги
были расставлены по дням недели. Впрочем, для Шурика было сделано исключение:
он один мог забежать к ней помимо вторника в любое время дня и ночи… За время долголетней болезни она не
растеряла своих подруг, их даже прибавилось. Как, откуда брались? Подрастала
дочка у приятельницы, и вот она уже забегала к Валерии с польским журналом –
перевести про неизвестного в России Сальвадора Дали или про новый фасон юбки…
Приходила обиженная жизнью маникюрша и оседала при доме подругой и
почитательницей. К ней приходили за дружбой бывшие соученицы и сослуживцы,
однопалатницы по больничным лежаниям, случайные попутчицы, подхваченные в те
времена, когда она могла еще выезжать в санатории, и бывшие ее врачи, и давние
любовники…»  

"На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин.

Кричит он и стонет,
Красотку обняв,
И голову клонит;
Вдруг слышно: пиф-паф! . .

Упала девчина
И тонет в крови. . .
Донской казачина
Клянется в любви. . .

А в небе лазурном
Трепещет луна;
И с шнуром мишурным
Лишь шапка видна.

В соседней палате
Замолк армянин.
На узкой кровати
Лежу я один. " К. Прутков, "Романс". ***** "(...) — В таком случае, я продолжаю голодовку! — закричал несчастный муж. — Я буду
голодать до тех пор, покуда ты не вернешься! День! Неделю! Год буду голодать! Лоханкин снова перевернулся и уткнул толстый нос в скользкую холодную
клеенку. — Так вот и буду лежать в подтяжках, — донеслось с дивана, — пока не умру. И
во всем будешь виновата ты с этим ничтожным Птибурдуковым. (...)" И. Ильф, Е. Петров, "Золотой теленок".

С. Козлов - "Я на солнышке лежу"

Я на солнышке лежу,
Я на солнышко гляжу.. .
Всё лежу и лежу,
И на солнышко гляжу.

Носорог, рог, рог идёт,
Крокодил, дил, дил плывёт.
Только я всё лежу
И на солнышко гляжу.. .

Рядом львёночек лежит
И ушами шевелит,
Только я всё лежу
И на львёнка не гляжу.

Я на солнышке лежу,
Я на солнышко гляжу.. .
Всё лежу и лежу,
И на солнышко гляжу.

Пол Гэллико "Дженни"

...По-видимому, он лежал в постели, в няня как-то странно глядела на него. Мамы не было, но Питер не удивился: мама вечно куда-то спешила, наряжалась и уходила, оставляя его с няней. Конечно, в восемь лет няню иметь поздновато, но у мамы не хватало времени ни погулять с ним, ни посидеть перед сном.

Если Питер лежал в постели, значит, он был болен, а если ты болен, может случиться, что мама с тобой посидит, когда вернется, и даже разрешит завести котенка.

Котенка он хотел, сколько себя помнил, лет с четырех, когда летом на ферме увидел целую корзину белых и рыжих меховых клубочков и белорыжую кошку, которая гордо и нежно облизывала их одного за другим. Она была теплая, мягкая, и внутри у нее что-то урчало и подрагивало. Потом он узнал, что это бывает, когда кошке очень хорошо.

С тех пор он и хотел завести котенка, но ему не разрешали. Жили они в небольшой квартире на Кэвендиш-сквер. Папа, полковник Браун, в городе бывал редко и против котенка не возражал, но мама говорила, что и так у них повернуться негде. Но главное – кошек боялась няня, а мама боялась, как бы няня не ушла.

Питер ко всему этому привык и знал, что такова жизнь, но тосковал он сильно и дружил со всеми местными кошками, а кошек бездомных он таскал домой, и как-то ему удалось тайком от няни продержать одну из них в комоде целых два дня. Вообще же няня гнала их шваброй, а если кошка забивалась в угол, хватала ее за шкирку и выбрасывала за дверь. Питер уже и плакать перестал, то есть плакать он плакал, но тихо и даже без слез.

А сейчас, лежа в постели, он решил поплакать громко, но почему-то не смог. Да и все было как-то непонятно: кровать качало, она куда-то плыла, нянино лицо становилось все меньше, и ему казалось даже, что это не няня, а кошка, к которой он бежал через дорогу, когда его сшиб грузовик.

Собственно, это кошка и была, она сидела перед ним, улыбалась н ласково смотрела на него большими глазами, круглыми, как нянины очки. Он заглянул в них, и ему стало легче, словно он окунулся в прохладное изумрудное озеро. От кошачьей улыбки, наоборот, становилось уютно и тепло. Одно удивило его: в глазах, как и в очках, он отражался, но не мог узнать своего отражения. Голова была круглая, как будто кошачья. Он посмотрел на свои руки и увидел белые кошачьи лапы. И тогда он понял, что, собственно, лежит не в постели, а на постели. Одеяла на нем нет, а сам он покрыт белым шелковистым мехом.

Полосатая кошка куда-то исчезла, и вместо нее у кровати появилась огромная няня.

– Брысь! – заорала она. – Ах ты, опять кота притащил!

– Няня! – закричал Питер. – Это я! Я не кот!

– Я тебе помяукаю! – возопила няня и замахнулась на него шваброй.

Он забился в угол. Она схватила его за шкирку и понесла к дверям на вытянутой руке, хотя он беспомощно болтался и жалобно кричал.. .

В цирке, где приспущен газ и царит сумрак, на земле лежал спящий Джанни, в то время как из синеватой дымки выступал Нелло, изображавший в этой поэтической интермедии одного из тех злых духов, одного из тех коварных кобольдов, что живут в стране озер и гор. Он был одет в дымчатые, сумрачные тона, отливавшие темным блеском металлов, схороненных в недрах земли, блеском черного перламутра, дремлющего в глубинах океана, блеском, дрожащим под мрачным небом на крыльях ночной бабочки.

Кобольд быстрой, легкой поступью бесшумно подходил к спящему и принимался как бы порхать вокруг него, над ним, слегка раскачиваясь, касаясь и окутывая его своей темной витающей тенью, — словно дурной Сон, который вышел из Черных врат и реет над спящим. Джанни беспокойно метался, ворочался под гнетом этого наваждения, а дух продолжал его мучить, касался дыханием его шеи, щекотал ему лицо траурным крепом крылышек, которые росли у него на лодыжках и локтях, и, став на руки в самой причудливой позе, слегка давил его тяжестью своего тела: это было как бы вещественное воплощение Кошмара.

Джанни просыпался, обращал к кулисам вопрошающий взор, но кобольд уже успевал спрятаться за пень, к которому прислонилась голова спящего.

"Илья Ильич лежал себе на диване, опершись головой на ладонь, перед ним лежала книга. Захар отворил дверь.
— Вы чего лежите-то опять? — спросил он.
— Не мешай, видишь, читаю! — отрывисто сказал Обломов.. .
— И когда это он успел опять лечь-то! — ворчал Захар, прыгая на печку. — Проворен!
Обломов успел, однакож, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было с месяц назад. Он положил книгу на место и зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о «двух несчастиях».. .
Он лег на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного житья-бытья в деревне.
Его занимала постройка деревенского дома, он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен окнами его кабинет, даже вспомнил о мебели и коврах.
После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных других служб.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации, подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветникам и оранжереям.. .
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной, а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд, с полей восходит пар, становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами идут домой.. .
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей. Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив... "
Иван Гончаров "Обломов"

"Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются» , — подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, — высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.. »
Л. Н. Толстой. "Война и мир. "

Присоединяюсь к предыдущему оратору)

ВЯЧЕСЛАВ БУТУСОВ

Мы лежим под одуванчиковым солнцем
И под нами крутится земля
Она больше, чем моя голова
В ней хватит места для тебя и меня

Мы лежим на склоне холма
Кверху ногами на склоне холма
Люди на холме кричат и сходят с ума
О том, кто сидит на вершине холма

Но у холма нет вершины
У холма нет вершины
Он круглый, как эта земля

Иногда мне кажется, что я должен встать
И отнести тебя, как дитя
Броситься сверху с вершины холма
Так будет лучше для тебя и меня

Но мы лежим на склоне холма
И мне кажется, что это все ерунда
Люди на холме кричат и сходят с ума
Разбиваются, падая с вершины холма

Но у холма нет вершины
У холма нет вершины
Об этом знаем ты и я

У холма нет вершины
У холма нет вершины
У холма нет вершины
- я люблю тебя

Источник: хочу лето… море… а кругом ночь полярная!