Игра в бисер. Попытки и опыты 3.

Иосиф Бродский

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Среди них двигался Никифор Ляпис, молодой человек с бараньей прической и неустрашимым взглядом. Невежды, упрямцы и первичные посетители входили в Дом Народов с главного подъезда. Никифор Ляпис проник в здание через амбулаторию. В Доме Народов он был своим человеком и знал кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколиственной сенью ведомственных журналов.

Прежде всего Никифор Ляпис пошел в буфет. Никелированная касса сыграла матчиш и выбросила три чека. Никифор съел варенец, вскрыв запечатанный бумагой стакан, кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Все это он запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения.

Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала «Герасим и Муму» . Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис двинулся в «Гигроскопический вестник» , еженедельный рупор, посредством которого работники фармации общались с внешним миром.

— Доброе утро, — сказал Никифор. — Написал замечательные стихи.

— О чем? — спросил начальник литстранички. — На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой, что у нас журнал.. .

Начальник для более тонкого определения сущности «Гигроскопического вестника» пошевелил пальцами.

Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожки, отклонил корпус назад и певуче сказал:

— «Баллада о гангрене» .

— Это интересно, — заметила гигроскопическая персона, — давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики.

Ляпис немедленно задекламировал:

Страдал Гаврила от гангрены, Гаврила от гангрены слег.. .

Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось о Гавриле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из-за того, что не смазал ранку йодом.

— Вы делаете успехи, Трубецкой, — одобрил редактор, — но хотелось бы еще больше.. . Вы понимаете?

Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во вторник. В журнале «Будни морзиста» Ляписа встретили гостеприимно.

— Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни потельработников и вместе с тем, вы понимаете?. .

— Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма. Называется «Последнее письмо» . Вот.. .

Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил.. .

История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу.

— Где же происходило дело? — спросили Ляписа.

Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет Гаврил, членов союза работников связи.

— В чем дело? — сказал Ляпис. — Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый.

— Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции.

— А почему вы не хотите почтальона?

— Пусть полежит. Мы его берем условно.

12 стульев

В. Конецкий
Третий лишний
" Он был младше меня лет на семь, но очень опытный торговый моряк, прошел от матроса и боцмана через заочную высшую мореходку. Довольно замкнутый на службе, четко разделял обязанности: в мои дела не лез, но и не помогал мне — новичку — ничем; зато если надо было крепить тяжеловесы, то из промерзших трюмов не вылезал… У него я многому научился: например, негромко говорить по радиотелефону. А вот научиться лазать по штормтрапу, когда одна рука занята портфелем с судовыми документами, а внизу болтается карантинный катер на подходе к Дарданеллам, — такого фокуса я не освоил. Он был крепким и здоровым моряком. Никогда никаких жалоб. "

Фёдор Симеонович славился неисправимым оптимизмом и верой в прекрасное
будущее. У него было очень бурное прошлое. При Иване Васильевиче – царе
Грозном опричники тогдашнего министра государственной безопасности
Малюты Скуратова с шутками и прибаутками сожгли его по доносу
соседа-дьяка в деревянной бане как колдуна; при Алексее Михайловиче –
царе Тишайшем его били батогами нещадно и спалили у него на голой спине
полное рукописное собрание его сочинений; при Петре Алексеевиче – царе
Великом он сначала возвысился было как знаток химии и рудного дела, но
не потрафил чем-то князю-кесарю Ромодановскому, попал в каторгу на
тульский оружейный завод, бежал оттуда в Индию, долго путешествовал,
кусан был ядовитыми змеями и крокодилами, нечувствительно превзошёл
йогу, вновь вернулся в Россию в разгар пугачёвщины, был обвинён как
врачеватель бунтовщиков, обезноздрен и сослан в Соловец навечно. В
Соловце опять имел массу всяких неприятностей, пока не прибился к
НИИЧАВО, где быстро занял пост заведующего отделом и последнее время
много работал над проблемами человеческого счастья, беззаветно сражаясь с
теми коллегами, которые базой счастья полагали довольство.

"Никому не понравился новый порядок. Ещё бы! С таким председателем это был верный гроб. Он мог в три приёма выхлебать всю манерку.
— Не выйдет! — решительно объявил Валька.
Мы одобрительно загалдели. Стёпа медленно встал, почистил колени и ударил Вальку в лицо. Он страшно ударил его — кровь сразу залила всё лицо и, должно быть, попала в глаза, потому что Валька, как слепой, замахал руками.
— Ну, — лениво сказал Стёпа, — кому ещё охота?
Я был самый маленький в «коммуне» , и он, конечно, мог уложить меня одной рукой, но всё-таки я ударил Стёпу. И Стёпа вдруг зашатался и сел. Не знаю, куда я ему угодил, но, хлопая глазами, он сидел на земле с каким-то задумчивым видом. Правда, он быстро опомнился, кинулся на меня, но тут уж ребята не дали меня в обиду. Стёпа был избит, как собака. Пока он лежал за костром и выл, мы поспешно выбрали другого председателя — меня. Стёпа, разумеется, не голосовал, но всё равно он оказался бы в меньшинстве, потому что меня выбрали единогласно.
Забегая вперёд, могу сказать, что я был неплохим председателем. Когда голод кончился и мы зимой вступили в пионеры, наша «коммуна» стала лучшим звеном в школе. Первое, отчаянное, боевое звено «Чапаев» .
Как ни странно, но это мордобитие было моим первым общественным делом. Я слышал, как ребята говорили про меня: «Слабый, а смелый» . Я — смелый! Вообще, какой я? Было над чем подумать. " (В. Каверин "Два капитана")

...Этот страшный учитель, у которого на кафедре всегда лежало два пучка розг и половина слушателей стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича аудитором, несмотря на то, что в классе было много с гораздо лучшими способностями. Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на всю его жизнь. Один из вверенных ему учеников, чтобы склонить своего аудитора написать ему в списке scit, тогда как он своего урока в зуб не знал, принес в класс завернутый в бумагу, облитый маслом, блин. Иван Федорович, хотя и держался справедливости, но на эту пору был голоден и не мог противиться обольщению; взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть. И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе сделалась вдруг мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на средину класса. „Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй! “ сказал грозный учитель, схватил пальцами масляный блин и выбросил его за окно, строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После этого тут же высек он пребольно Ивана Федоровича по рукам. И дело: руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было, только с этих пор робость, и без того неразлучная с ним, увеличилась еще более. Может быть, это самое происшествие было причиною того, что он не имел никогда желания вступить в штатскую службу, видя на опыте, что не всегда удается хоронить концы...

"Старый  Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А  любил  он,   когда  пели
хором, горькая брага нравилась ему, да маленькие толстые ребятишки.
     -  В здешних краях должны  жить одни  эстонцы,   - говорил Пахапиль, - и
больше никто. Чужим здесь нечего делать.. .
     Мужики слушали его, одобрительно кивая головами.
     Затем  пришли  немцы.   Они играли  на  гармошках,   пели, угощали  детей
шоколадом.   Старому Калью  все  это не понравилось.   Он  долго молчал, потом
собрался и ушел в лес.
     Это  был  темный  лес,   издали казавшийся  непроходимым.   Там  Пахапиль
охотился, глушил рыбу, спал на  еловых ветках. Короче - жил, пока русские не
выгнали оккупантов.   А когда немцы ушли,   Пахапиль  вернулся. Он  появился в
Раквере, где  советский  капитан наградил его медалью. Медаль была  украшена
четырьмя непонятными словами, фигурой и восклицательным знаком.
     "Зачем эстонцу медаль? " - долго раздумывал Пахапиль.
     И все-таки  бережно  укрепил ее  на  лацкане шевиотового пиджака.   Этот
пиджак Калью надевал только раз - в магазине Лансмана.
     Так  он  жил   и  работал   стекольщиком.   Но  когда  русские  объявили
мобилизацию, Пахапиль снова исчез.
     - Здесь должны  жить эстонцы, - сказал он, уходя, - а ванькам, фрицам и
различным гренланам тут не место!. .
     Пахапиль  снова  ушел в  лес, только издали казавшийся непроходимым.   И
снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо.
     Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал  тесным, и
Пахапиля  арестовали. Его  судили  как  дезертира,   били,   плевали  в  лицо.
Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
     А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он вскоре и умер.
Наверное, от голода и чужой земли... (...)" С. Довлатов, "Зона".

– Тогда почему Фил бедняга?

– Он помешан на театре и на том, чтобы еще раз добиться
успеха, но это бедняжке не удается. И он мучается, чувствуя, что все считают
его мошенником.. . как вы, например.. . и думают, что первую пьесу написал
соавтор.. . Стеннинг, вот как его фамилия. Поэтому Филу так хочется повторить
свой успех, доказать, что та пьеса вышла из‑под его пера. Но у него ничего не
получается и никогда не получится. “Пополам, дружище! ” – его единственная
удача, и сам он не имеет ни малейшего понятия, как все произошло. Бедняга Фил.

"Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.. .
И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное.. .
Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло.. .
Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом. Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие.. .
И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко.. . "

"- Сейчaс объясню,  - скaзaл он.  - Я вымотaлся. А отчего? От движений. Я их делaл с тех сaмых пор, кaк родился. Я устaл двигaться, хвaтит с меня. Помнишь, когдa я рaботaл нa стекольном зaводе? Пропускaл тристa дюжин в день. Нa кaждую бутылку приходилось не меньше десяти движений. Это будет тридцaть шесть тысяч движений в день. В десять дней - тристa шестьдесят тысяч. В месяц - миллион восемьдесят тысяч. Отбросим дaже восемьдесят тысяч,  - он скaзaл это с великодушием щедрого филaнтропa, - отбросим дaже восемьдесят тысяч, и то остaнется миллион в месяц, двенaдцaть миллионов в год! Зa ткaцкими стaнкaми я делaю вдвое больше движений. Это будет двaдцaть пять миллионов в год. И мне кaжется, я уже миллион лет их делaю.. "