Игра в бисер. Посторонний 10.

Исправно зашнурован рот. Не вырваться и звуку.
Возможно, я в конце концов и вправду стал немым.
Но я на сцене, и берусь рассеять вашу скуку,
Вот только способом каким? Ведь я всего лишь мим.
Чем вас занять? По существу, похож я на любого.
Как все, терпим и нетерпим, раним и нераним.
И разве так же проглотить вам не случалось слово?
Мое отличие лишь в том, что я присяжный мим.
Давайте же без всяких слов руками и глазами
Заговорим о чем-нибудь понятном нам одним,
Ведь я в сиянье ламп и вы в неосвещенном зале -
Не что иное, как большой нерасчленимый мим.
Не зря вы ждете от меня каких-то откровений,
Не в храме я, и нет нужды мне выглядеть святым.
Вам хорошо сидеть рядком, а я замерз на сцене,
Похлопайте, чтобы согреть меня, я зябкий мим.
Спасибо. Вас изображать начну гуртом и розно,
А вы следите за любым движением моим,
Но только помните о том, что это несерьёзно,
И не сердитесь на меня, ведь я всего лишь мим.

(Эдуардас Межелайтис)

На этих наблюдениях построена моя пантомима: в движении находятся только руки и ноги, лицо — белая маска — остается совершенно неподвижным; с помощью моих четырех конечностей мне удается создать впечатление лихорадочной суеты. Моя цель — обходиться с наименьшим количеством реквизита, по возможности совсем без оного. Для сценки «В школу и домой» мне не нужен даже ранец — рукой я как бы придерживаю его, перебегаю через улицу перед самым трамваем, трезвонящим во всю мочь, вскакиваю на ходу в автобусы, соскакиваю, останавливаюсь перед витринами, глазею, пишу мелом на стенах домов, делая бог знает какие орфографические ошибки, и, наконец, предстаю перед грозными очами учителя — опоздал-таки! — снимаю ранец и тихонько прокрадываюсь к своей парте. Мне довольно хорошо удается показать лиризм детского существования: ведь в жизни ребенка все, даже самое банальное, приобретает значимость; ребенок одинок, чурается порядка, он трагичен. И у детей, по сути, никогда нет свободного времени, только после того, как они окончательно усвоят «принципы правопорядка» , у них появляется досуг. С фанатическим усердием я регистрирую наступление свободного времени у людей разных профессий: вот рабочий кладет в карман получку и садится на мотоцикл; биржевой маклер окончательно расстается с телефонной трубкой, кладет в ящик записную книжку и запирает его; вот продавщица продовольственного магазина снимает фартук, моет руки, прихорашивается перед зеркалом, берет свою сумочку и уходит. Все это настолько человечно, что по временам я кажусь себе каким-то недочеловеком, потому что свободное время для меня — всего лишь сценка, исполняемая на эстраде.

Невероятное представление. Новая программа
Сто коров, Двести бобров,

Четыреста двадцать

Ученых комаров

Покажут сорок

Удивительных

Номеров.

Четыре тысячи петухов

И четыре тысячи индюков

Разом

Выскочат

Из четырех сундуков.

Две свиньи

Спляшут польку.

Клоун Петька

Ударит клоуна Кольку

. Клоун

Колька

Ударит клоуна Петьку.

Ученый попугай

Съест моченую

Редьку.

Четыре тигра

Подерутся с четырьмя львами.

Выйдет Иван Кузьмич

С пятью головами.

Силач Хохлов

Поднимет зубами слона.

Потухнут лампы,

Вспыхнет луна.

Загорятся под куполом

Электрические звезды.

Ученые ласточки

Совьют золотые гнезда.

Грянет музыка

И цирк закачается…

На этом, друзья,

Представление наше кончается.

Д. Рубина "Синдром Петрушки"

"...Вдруг – после долгой паузы, когда он решил, что музыканты уже получили расчет на сегодня, и присев к крайнему столику, накладывают в тарелки салаты, - вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорного свинга» Джанго Рейнхарда, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела… Еще бы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис…

Да-да: эти несколько ритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых – во фраке, в бальных лаковых туфлях – он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее, одиноко сидящую в кресле.

И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки и суховатые удары банджо, вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а… и - умп-умп-умп-умп! - отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкого скрипичного взмыва: - джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! - Эллис двигается вот тут, под его правой рукою, ее багряный сноп кудрей щекочет его щеку… оп! - перехват, - четыре шага влево, – перехват, - и - оп! - снова перехват, - четыре вправо, и пошли-пошли-пошли моя крошка, синхронно: нога к ноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом - резче, резче! Оп! Тара-рара-рури-рира-а-а…

А теперь ты, как томный шелковый лоскут на моей руке: плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви… только рыжие кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как по течению ручья…

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута, - и плывет и плывет, сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга» …

Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь, как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди…

И все это совершал абсолютно автоматически, как если б задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, – то постепенно перед зрителем выткался бы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра… "

" …И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой странной картины: крошечная женщина в глубоком забытьи, и мужчина с лунным лицом, с действительно очень светлыми, в полумраке - почти белыми - глазами, что сновал вокруг нее в изломанном, стремительном и распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту, привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судороге страсти, - такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужную находку модного режиссера.

Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения) , заслуживало только одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусах и дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печален, и так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем… "

Когда он выходил со скрипкой
среди полной тишины,
все глаза были на него устремлены.
А он, в скрипке души не чая,
играл, играл, играл,
ничего вокруг не замечая.
Казалось,
рука гения скрипки касалась!
И хотя у скрипки не было струн
и из нее нельзя было
ни звука извлечь,
каждому в зале была слышна
его музыки речь!

Смотри! огни во мраке блещут

(О, ночь последних лет! )
В театре ангелы трепещут,
Глядя из тьмы на
свет,
Следя в слезах за пантомимой
Надежд и вечных бед.
Как стон,
звучит оркестр незримый:
То - музыка планет,

Актеров сонм, -
подобье Бога, -
Бормочет, говорит,
Туда, сюда летит с тревогой,
-
Мир кукольный, спешит.
Безликий некто правит ими,
Меняет сцены
вид,
И с кондоровых крыл, незримый,
Проклятие струит.

Нелепый
Фарс! - но невозможно
Не помнить мимов тех,
Что гонятся за Тенью, с
ложной
Надеждой на успех,
Что, обегая круг напрасный,
Идут назад,
под смех!
В нем ужас царствует, в нем властны
Безумие и Грех.

Но
что за образ, весь кровавый,
Меж мимами ползет?
За сцену тянутся
суставы,
Он движется вперед,
Все дальше, - дальше, -
пожирая
Играющих, и вот
Театр рыдает, созерцая
В крови ужасный
рот.

Но гаснет, гаснет свет упорный!
Над трепетной толпой
Вниз
занавес спадает черный,
Как буря роковой.
И ангелы, бледны и
прямы,
Кричат, плащ скинув свой,
Что "Человек" - названье
драмы,
Что "Червь" - ее герой!

"(...) Вот Арлекин толкает свой возок,
И каплет пот на уличный песок,
И Коломбина машет из возка.
А вот скрипач, в руках его тоска
И несколько монет. Таков скрипач.
А рядом с ним вышагивает Плач,
Плач комнаты и улицы в пальто,
Блестящих проносящихся авто.
Плач всех людей. А рядом с ним Поэт,
Давно не брит и кое-как одет
И голоден, его колотит дрожь.
А меж домами льется серый дождь,
Свисают с подоконников цветы,
А там внизу вышагиваешь ты.
Вот шествие по улицам идет,
И кое-кто в полголоса поет,
А кое-кто поглядывает вверх,
А кое-кто поругивает век,
Как, например, усталый человек.
И шум дождя и вспышки сигарет,
Шаги и шорох утренних газет,
И шелест непроглаженных штанин
(неплохо ведь в рейтузах, Арлекин) ,
И звяканье оставшихся монет,
И тени их идут за ними вслед.

Любите тех, кто прожил жизнь впотьмах
И не оставил по себе бумаг
И памяти, какой уж ни на есть,
Не помышлял о перемене мест,
Кто прожил жизнь, однако же не став
Ни жертвой, ни участником забав,
В процессию по случаю попав.
Таков Герой. В поэме он молчит,
Не говорит, не шепчет, не кричит,
Прислушиваясь к возгласам других,
Не совершает действий никаких.
Я попытаюсь вас увлечь игрой:
Никем незамечаемый порой,
Запомните, присутствует герой. (...)" и. т. д. И. Бродский, "Шествие".

Свет в окошке шатался,
В полумраке - один -
У подъезда шептался
С темнотой арлекин.

Был окутанный мглою
Бело-красный наряд
Наверху - за стеною -
Шутовской маскарад.

Там лицо укрывали
В разноцветную ложь.
Но в руке узнавали
Неизбежную дрожь.

Он - мечом деревянным
Начертал письмена.
Восхищенная странным,
Потуплялась Она.

Восхищенью не веря,
С темнотою - один -
У задумчивой двери
Хохотал арлекин.

Блок, конечно же)

Куда ушёл театр, в какие города?
Как Щепкин, как Царёв не будет никогда.
Шатровой уже нет, Тарасовой уж нет,
Так на кого теперь в театр мне брать билет.
Не верю никому, хоть в силах все играть,
Священным же огнём не могут обжигать.