Зачем нам рыба, раз есть икра? Простая рифма или же нечто глубже? Если это нечто глубокое, то прошу объяснить :)

Д. Эйдельман

"Стихотворение очень легкое. Обманчивое своей ложной гармонической легкостью. Ибо предельно глубокое.

Игра о взаимоотношение части и целого (лес-полено, дева-колено) причино-следственных связей (рыба-икра), о качественных изменениях (лист разрушает почку), о НЕисчезновении вещи при переходе ее в иное качественное состояние ("Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос").

Шестистрочия построенные но принципу нарочитого контраста. Философский катрен замыкается сознательно снижающим двустишием "простенькими" строчками из серого быта, которые неожиданно обогащают значение верхних, обостряя и мысль и чувство.

Это ранний Бродский. Стихотворение написано еще до отьезда из СССР, но мировоззренческие – здесь та же философская основа, что и в «Выступление в Сорбоне» 89-го года, где Бродский говорит о том, что изучать философию следует, в лучшем случае, после пятидесяти, когда философия вам не нужна, сначала научившись больше терять, нежели приобретать и ненавидеть себя более, чем тирана, ибо в противном случае, нравственные законы пахнут отцовским ремнем или же переводом с немецкого. Изучать философию нужно, когда вы догадываетесь, что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь связаны между собою, и более тесным образом, чем причины и следствия, чем вы сами с вашими родственниками. И что общее у созвездий со стульями - бесчувственность, бесчеловечность.

Самое сильное в этом стихотворение – ощущение наступающей пустоты.

Время, которое обретается "сходящей" за границы бытия вещью накануне "нуля". Или вместо него? Но это ведь не живое струящееся время, а трагический Хронос – божество, пожирающее своих детей.
И еще: долгое прощание с собственной жизнью, которым по сути дела и является наше существование. "
Прочтите внимательно. Думаю, вам станет понятно.

А что тут объяснять? Каждая съеденная икринка - это минус одна рыба в будущем.

Вот, что сказал сам И Бродский в беседе, приуроченной к 70-летю поэта, на станции "Свобода":

" Наша публика - это ведь весь русский народ. Что я могу сказать всему русскому народу? Терпимость просто - вот, что может единственное спасти мир, как в глобальном, так и в индивидуальном отношении, потому что эта пропаганда насилия или ненасилия, чьей-то правоты или чьей-то неправоты, это чудовищная вещь. Зло начинается именно тогда, когда один человек думает, что он лучше другого человека. И когда вам говорят, что одна система лучше другой системы, это сеет довольно скверные зерна. Единственное, что я хотел бы, чтобы соотечественники стали более терпимы по отношению к тому, что им не нравится, хотя, надо сказать, что они вынесли на своих плечах довольно много. Как я могу говорить, кто я такой, чтобы говорить, обращаться ко всему русскому народу? Невозможно. Когда я думаю, что такое народ, это всегда какое-то идиотское обобщение, все этим занимаются, особенно интеллигенты, отделяя себя каким-то, непонятым мне образом, от народа. В конце концов, то, что я могу сказать русскому народу, я могу ему сказать только то, что я могу сказать себе.

"Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи. "