Маяковский не любил Ницше, потому что тот черезчур эгоцентричен, а Маяк - все людям?

череcчур*

первыи вообще мало кого любил. не считая брик

О Маяковском напоминают первые же строки «Заратустры»: «и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему: “Великое светило!… “» Ср.: «Кричу кирпичу, / слов исступленных вонзаю кинжал/в неба распухшего мякоть: / «Солнце! /Отец мой! / Сжалься хоть ты и не мучай!…» («Несколько слов обо мне самом», 1913; здесь же одиозное: «Я люблю смотреть, как умирают дети», истоки которого стоило бы тоже поискать у Ницше).

В октябре 1914-го Маяковский, как некогда Ницше, стал записываться добровольцем на фронт, но ему было отказано по причине политической неблагонадежности. Но о войне он сказал – с восторгом, похожим на тот, который выразил Ницше, и с тем же образом войска, идущего в атаку: «Смерть несется на всю толпу, но, бессильная, поражает только незначительную ее часть. Ведь наше общее тело остается, там на войне дышат все заодно, и поэтому там — бессмертие. Так из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе» («Будетляне», 1914). А потом, в стихах, — с ужасом. И споря с презирающим лишних Ницше: «Слышите! / Каждый, / ненужный даже, / должен жить; / нельзя, / нельзя ж его/ в могилы траншей и блиндажей/ вкопать заживо -/ убийцы!» («Война и мир», 1915-1916).

Маяковский называл себя «тринадцатым апостолом» («в самом обыкновенном Евангелии»). И так же хотел назвать поэму, но цензура не позволила – и поэма вышла под названием «Облако в штанах» (1915). В ней «проповедует, мечась и стеня, / сегодняшнего дня крикогубый/ Заратустра».

Достаточно взглянуть на заголовки «Ecce homo» («Почему я так мудр», «Почему я так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги»), чтобы убедиться в несомненном родстве Ницше и Маяковского. Его лирический герой тоже в восторге от себя самого, «златоустейшего». Всё, что происходит с ним, самое важное и интересное: «Я знаю — / гвоздь у меня в сапоге / кошмарней, чем фантазия у Гете!». Он переоценивает все ценности:

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».

И вдруг – так неожиданно трогательно! – оговаривается: «мельчайшая пылинка живого/ ценнее всего, что я сделаю и сделал!».

Как Заратустра, Маяковский несет благую весть о приходе нового (сверх-) человека: «И он, / свободный, / ору о ком я, / человек — придет он, / верьте мне, / верьте!» («Война и мир», 1915 — 1916).

Как Заратустра (и Санин), он воспевает тело, здоровье и то, что называют «животными инстинктами». Получается смешно:

Среди тонконогих, жидких кровью, —
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу! /…/
А сами сквозь город, иссохший как Онания,
с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,
голодным самкам накормим желания,
поросшие шерстью красавцы-самцы!
(«Гимн здоровью», 1915)

С Богом Маяковский бодается с той же страстью, что и Ницше. Но, в отличие от Ницше, он не кричит, что Бог умер. И в этом смысле Маяковский последовательнее – потому что если Он умер, то чего так дёргаться по поводу христианства, морали и т. п.?

Поэт весело кощунствует, предлагая Богу устроить «карусель» – с вином и девочками с бульваров. Наскакивает на Него, как пит-бультерьер: «Я думал Ты всесильный Божище. / А Ты недоучка крохотный божик …». Угрожает сапожным ножиком: «Я тебя пропахшего ладаном, раскрою…». Иногда – представляет Его как своего читателя-поклонника:

И Бог заплачет над моей книжкой
Не стихи, а судороги слипшиеся комом
И побежит по небу с нею под мышкой
И задыхаясь будет читать своим знакомым.

я склоняюсь перед первым ответом, хоть его и не читал (многобукав), и либо этот человек нагуглил втупую, либо его действительно интересует этот вопрос.... неважно, про ницше мне известно лишь то как он умер это много говорит о нём