Подскажите небольшой монолог (на пол страница не больше) из разных знаменитых книг и произведений .++

внутренний моно­лог Раскольникова

-А куда же я иду?
- Странно. Ведь я зачем-то пошёл. Как письмо прочёл,
так и прошёл...
На Васильевский остров к Разумихину я пошёл, вот куда,
теперь... помню.
Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти
к Разумихину залетела мне именно теперь в голову?
Это замечательно.
-Боже - воскликнул он, - да неужели ж я в самом деле
возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп ...
буду скользить в липкой, тёплой крови, взламывать замок,
красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью...
с топором ...
Господи, неужели?
-Да что же это я! - ведь я знал же. Что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил?
Ведь ещё вчера, вчера, когда я пошёл делать эту ...
пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не
вытерплю ...Чего ж я теперь-то?
Чего ж я ещё до сих пор сомневался?
Ведь вчера же, сходя с лестници, я сам сказал, что это
подло, гадко, низко ...
Ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас
бросило ...
Нет, я не вытерплю, не вытерплю!
Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех
этих расчётах, будь это всё, что решено в этот месяц,
ясно как день, справедливо как арифметика.
Господи!
Ведь я же всё равно не решусь!
Я ведь не вытерплю, не вытерплю! ..
Чего же, чего же и до сих пор ...

Владимир Набоков
«Лолита»

1
Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Лолита: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном
носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на
пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.
А предшественницы то у неё были? Как же - были... Больше скажу: и Лолиты бы не
оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далёкое лето одну изначальную девочку. В
некотором княжестве у моря (почти как у По).
Когда же это было, а?
Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето.
Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.
Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы–худо осведомлённые, простодушные, бл
агороднокрылые серафимы... Полюбуйтесь-ка на этот клубок терний.

Стругацкие "Понедельник начинается в субботу"
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: «Мнэ-э-э…» Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошёл в сторону от дуба.
– Хорошо… – говорил кот сквозь зубы. – Бывали-живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын… Мнэ-э… Дурак, естественно…
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потёр лоб.
– Отчаянное положение, – проговорил он. – Ведь кое-что помню! «Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь – на обед, молодец – на ужин…» Откуда бы это? А Иван, сами понимаете – дурак, отвечает: «Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!» Потом, естественно – калёная стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери… Каков подарочек! – Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. – Есть ещё такая болезнь – склероз, – сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: «Кря-кря, мои деточки! Кря-кря, голубяточки! Я… мнэ-э… я слезой вас отпаивала… вернее – выпаивала…» Он в третий раз вздохнул и некоторое время шёл молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: «Сладок кус не доедала!..»
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли – я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал ещё громче, словно бы стараясь заглушить музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас… мнэ-э… майн шатц… или катц?..
Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел:
Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото так
Копають мак.
Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом.
– Труд, труд и труд, – сказал он. – Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошёл влево от дуба, бормоча:
– Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной, по имени… – Он встал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. – Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… Кто-то ибн чей-то… Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн… мнэ-э… Полуэктович… Всё равно не помню, что было с этим портным. Ну и пёс с ним, начнём другую…
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки – словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину,

Вот вам из "Запечатленного ангела", от Лескова:
"Кочку! – повторил, улыбнувшись и не обижаясь, рассказчик. – Для чего же вы так полагаете? У нас в русском настоящем понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который, по-нашему, гораздо нынешнего легкомыслия соответственнее, а совсем не то, что кочка. Мы длинных цыбов, точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих ножках, да на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе хоть потельнее, помясистее, а зато в этом мягком добочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили."
А вот из "Собачьего сердца", от Булгакова:
"– Разруха, Филипп Филиппович!
– Нет, – совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, – нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это – мираж, дым, фикция! – Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заерзали на скатерти. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее. – Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах! Значит, когда эти баритоны кричат: «Бей разруху!», я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот.) Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя мировую революцию, Энгельса и Николая Романова, угнетенных малайцев и тому подобные галлюцинации, а займется чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой. Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удастся, доктор, и тем более людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны!
Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой!! – «Угу-гу-гу-гу!» – какие-то пузыри лопались в мозгу пса... – Городовой! Это, и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите – разруха! Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирите этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само изменится к лучшему!"