Подскажите небольшой монолог (на пол страница не больше) из разных знаменитых книг и произведений ./ монолог

Финал комедии - с гневным монологом Несчастливцева,
направленным в защиту "благородных артистов",
против лицемерных обитателей "леса", -
это победа театра высокой поэзии над пошлой прозой жизни.

"Аркадий, нас гонят.
И в самом деле, брат Аркадий, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес,
в этот сыр-дремучий бор?
Зачем мы, братец, спугнули сов и филинов?
Что им мешать!
Пусть их живут, как им хочется!
Тут все в порядке, братец, как в лесу быть следует.
Старухи выходят замуж за гимназистов, молодые девушки топятся
от горького житья у своих родных: лес, братец.
Комедианты?
Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты - вы.
Мы коли любим, так уж любим; коли не любим, так ссоримся или деремся;
коли помогаем, так уж последним трудовым грошом.
А вы? Вы всю жизнь толкуете о благе общества, о любви к человечеству.
А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили?
Вы тешите только самих себя, самих себя забавляете.
Вы комедианты, шуты, а не мы.
Когда у меня деньги, я кормлю на свой счет двух-трех таких мерзавцев,
как Аркашка, а родная тетка потяготилась прокормить меня два дня.
Девушка бежит топиться; кто ее толкает в воду?
Тетка. Кто спасает? Актер Несчастливцев!
"Люди, люди! Порождение крокодилов!
Ваши слезы - вода! Ваши сердца - твердый булат!
Поцелуи - кинжалы в грудь! Львы и леопарды питают детей своих, хищные
враны заботятся о птенцах, а она, она!..
Это ли любовь за любовь?
О, если б я мог быть гиеною!
О, если б я мог остервенить против этого адского поколения всех
кровожадных обитателей лесов!"

Источник: пьеса http://www.litra.ru/fullwork/get/woid/000891

– Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то был какой-то одержимый, а тут не иначе, как бес в него вошел. Он помешался – знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на Ольге Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как она бренчит на арфе, – а вот поди же ты, помешался…
Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается… Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда – воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить, и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
– Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!
А он: «Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и срать рядом не сяду!»
Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три мы опять к нему подходим.
– Ну как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство: хочешь, мы завтра приволокем тебе Веру Дулову?
– Конечно, – отвечает, – если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру Дулову, удавил, струной от арфы, – тогда, пожалуйста, волоките. Я ее удавлю.
Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. Пошел я к Ольге Эрдели, хотел объяснить ей, в чем дело, да так и не решился. Хотел даже и к Вере Дуловой – да нет, думаю, удавит он ее, как незабудку. И иду я по Москве вечером, и грустно мне: они там на арфах сидят и играют, а от малого остались руины и пепел.
А тут мне встречается бабонька, не то чтоб очень старая, но уже пьяная-пьяная. «Р-р-рупь мне дай, – говорит. – дай мне р-р-рупь!» и тут-то меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил: она, эта мандавошечка, оказалась понятливее Эрдели, а для пущей убедительности я заставил ее взять с собой балалайку…
И вот – я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует. Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом – швырнул ему в лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него запустил… "Вот она
– Эрдели! Не веришь – спроси!"
И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку закурил. Потом – потихоньку заработал, заучился, запил… И стал человек как человек. Вот видите!.

Быть или не быть, вот в чём вопрос. Достойно ль Смиряться под ударами судьбы, Иль надо оказать сопротивленье И в смертной схватке с целым морем бед Покончить с ними? Умереть. Забыться. И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений, Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться. Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят? Вот в чём разгадка. Вот что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет. А тот, кто снёс бы униженья века, Неправду угнетателей, вельмож Заносчивость, отринутое чувство, Нескорый суд и более всего Насмешки недостойных над достойным, Когда так просто сводит все концы Удар кинжала! Кто бы согласился, Кряхтя, под ношей жизненной плестись, Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не возвращался, не склоняла воли Мириться лучше со знакомым злом, Чем бегством к незнакомому стремиться! Так всех нас в трусов превращает мысль, И вянет, как цветок, решимость наша В бесплодье умственного тупика, Так погибают замыслы с размахом, В начале обещавшие успех, От долгих отлагательств. Но довольно! Офелия! О радость! Помяни Мои грехи в своих молитвах, нимфа.

Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.