Любимый поэт королевы Виктории, удостоенный ею звания поэта-лауреата, Альфред ТЕННИСОН (6.8.1809—1892) —яркий выразитель

Любимы и дороги переводы Григория Кружкова, сильное впечатление производит его статья о поэте (Иностранная литература, номер 5, 2006), где совершается попытка «всмотреться в старые фотографии А. Теннисона (некоторые из них сделаны Льюисом Кэрроллом), вслушаться в хриплую аудиозапись на одном из первых восковых валиков (подарок Эдисона), а главное, заново перечитать стихи поэта и попытаться понять его искусство и судьбу».
Здесь же можно прочесть все об особенностях его стиля, о разнообразии ритмов, размеров, небывалых модуляций, о способах рифмовки, о том, что задолго до Верлена он явочным порядком ввел в поэзию принцип — «Музыка прежде всего!»
Взволнованная речь автора статьи завершатся впечатляющим заключительным аккордом:
«Сын Теннисона, Хэллем, запомнил со слов отца, как тот мальчуганом, еще не умеющим читать, бывало, выбегал из дома в непогоду и, широко расставив руки, кричал в необъяснимом восторге: «Я слышу голос, говорящий в ветре!»
В конечном итоге, «все оправдалось и сбылось». Он прошел и медные трубы славы, и посмертное непонимание. Весы выровнялись, роли определились. Теперь ясно, что Йейтс принял эстафету романтизма не от прерафаэлитов и Уильяма Морриса, а непосредственно из рук Теннисона.
Великий поэт узнается по тому, сколь прочным звеном он входит в цепь родного языка и поэзии. Альфред Теннисон — прочное звено. Истинная предтеча символистов, сновидец, путешественник по золотым мирам прошлого, предвестник будущего».
Незабываемое впечатление производят стихи АТ из книги «In Memoriam» (1850), которую поэт писал шестнадцать лет. Она посвящена памяти друга Артура Хэллема, смерть которого была для АТ самым тяжелым ударом в жизни. Стихи эти — эти «метания мысли, томимой религиозными сомнениями, скорбью об ушедшем друге и укорами совести», как охарактеризовал их Григорий Михайлович, — на мой вкус звучат и своевременно, и современно:
Из цикла «Памяти А. Г. Х.»

V
Порой мне кажется: грешно
Писаньем горе умножать —
Как будто полуобнажать,
Что прикровенным быть должно.

И если сызнова пишу,
То лишь затем, что я таким
Занятьем истово тупым,
Как опиумом, боль глушу.

И, чтобы спрятать скорбь свою
И холод жизни обмануть,
В дерюгу слов укутав грудь,
Я здесь, как чучело, стою.

VII
Дом пуст. К чему мне тут стоять
И у порога ждать теперь,
Где, прежде чем ударить в дверь,
Я сердце должен был унять?

Укор вины, укол тоски;
Взгляни — я не могу уснуть,
Бреду в предутреннюю муть
Вновь ощутить тепло руки,

Которой нет… Тебя здесь нет!
Но снова слышен скрип забот,
И в мокрой, серой мгле ползет,
Как привидение, рассвет.

CIV
Подходит к Рождеству зима.
Ныряет в тучах лунный круг;
В тумане колокола звук
Доносится из-за холма.

Удар глухой во мгле ночной!
Но не пронзил он грудь насквозь,
Лишь вяло в ней отозвалось:
Здесь даже колокол другой.

Здесь всё другое — лес, поля,
Душе — ни вехи, ни следа…
Пустыня, памяти чужда,
Неосвященная земля.

Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой,
а вы -- голубым колибри, мы отыщем с вами
все календари -- а-а-а-а)))

Песня наподор (такое слово слышали в далёком детстве?)

https://www.youtube.com/watch?v=UZ9ac7vb8-E

Зададим вопросы, кто когда родился и, пожалуй, умер,
но кошка и колибри -- это очень страшно,
маленький колибрик, улетай скорей -- о-о-о!))))

Королева Виктория, кстати, любила кошек,
потому что, эти животные не умеют льстить
подобно тому, как это делают придворные поэты,
даже лауреаты))

А разве с ней поспоришь?! Никогда!
Сказала как отрезала!

Мой дух да будет волен и силен,
Как та река, что мчится одиноко
В порыве непрестанном от истока,
Где луг журчащим эхом напоен.
Бег вод ее растущих устремлен
Меж островов и гор, холмов и башен:
Морской простор, и зелен и солен,
Той синевой на много миль окрашен.
Мой дух да укрепится — и тогда
Я низложу рассудочность, и вскоре
К со мной не схожим духам приплыву:
Так от Флориды теплая вода -
Гольфстрим — приносит в Северное море
Густую мексиканскую траву.
Пер. Д. Щедровицкого

ОРЁЛ
Он сжал утёс в стальных когтях,
Застыв в лазурных небесах
Под солнцем, на глухих камнях.

Внизу морщинит грозный вал,
Но, бросив гордый взор со скал,
Он, словно молния, упал.
Пер. А. Лукьянова

Переводы О. Н. Чюминой

ПОЭТ
Поэт в стране иной и под звездой великой
‎Был некогда рождён,
Любовию к любви и злобой к злобе дикой
‎Богато одарён.

И всё: добро со злом и жизнь со смертью — разом
‎Поэта взор проник,
И тайну бытия его могучий разум
‎Провидел и постиг.

Сроднясь со славою, бестрепетный и смелый,
‎Он шёл её путём,
И были дум его высоких стрелы
‎Окрылены огнём.

Как молния, они промчались над вселенной,
‎И их полёт
Все страны озарил зарёю вдохновенной,
‎Блеснув с высот.

Как семена цветка, они на землю пали
‎И корни там пустив,
Роскошный цвет они собою дали
На почве нив.

И всходы поднялись, и с силою могучей
‎Изошли везде, и не одну
Питали молодость с надеждою кипучей
‎В их первую весну.

И пламя истины, которого сиянье
‎Зажёг один могучий ум -
Передалось другим, будя в них начинанья
‎Высоких дум.

И скоро истины священными лучами
Объят был свет,
Борясь с нависшими густыми облаками,
‎Блеснул рассвет.

В его сиянии явилася свобода
‎И от огня очей её навек
Все формы старые пред взорами народа
‎Растаяли, как снег.

Но девственной её одежды не пятнала
‎Собою кровь,
Вокруг чела её, как ореол блистала
‎Лишь надпись: мудрость и любовь.

Из уст её лилась не проповедь насилья,
‎Собой тревожа мир:
Над нею веяли, как херувимов крылья -
‎Поэзия и мир.

Она в руках своих, могучих и суровых,
‎Держала светоч, а не меч,
И потрясла весь мир в его основах -
‎Поэта речь!

ПРОЩАНИЕ
Неси, ручей, серебряные волны
Свои морям! Увы, пройдут года,
Но не ступлю на берег твой безмолвный
‎Я никогда.

Беги, ручей, разлившийся рекою
Вдоль луговин, где разбрелись стада;
Прощаюся с заветною тропою
‎Я навсегда.

По-прежнему дрожащие осины
Здесь зашумят в грядущие года,
И будет петь весёлый рой пчелиный
‎Тебе всегда.

И много раз забрежжит над тобою
Сиянье зорь в грядущие года,
Но ухожу от мест, любимых мною -
‎Я навсегда.
--
Разбиваясь волной у камней,
‎Спой знакомую песню, о море!
Если б так же я в песне моей
‎Мог излить накипевшее горе!

Как резвится ребёнок бедняк,
‎Вдоль утёса бегущий с сестрёнкой,
Как доволен судьбою рыбак,
‎В челноке распевающий звонко!

Издалека плывут корабли,
‎В ожидании радостной встречи;
Если б встретить приветом могли
‎И моля — чьи-то милые речи!

Разбиваясь у тёмных камней,
‎Пой знакомую песню, о море,
О блаженстве утраченных дней,
‎Превратившемся в жгучее горе.

ВОЛШЕБНИЦА ШАЛОТ
По обе стороны реки
Во ржи синеют васильки,
Поля безбрежно-далеки,
Ведут в зубчатый Камелот.
Мелькает тень и там и тут,
И вдаль прохожие идут,
Глядя, как лилии цветут
Вкруг острова Шалот.
Осина тонкая дрожит,
И ветер волны сторожит,
Река от острова бежит,
Идя по склону в Камелот.
Четыре серые стены,
И башни, память старины,
Вздымаясь, видят с вышины
Волшебницу Шалот.
Седеют ивы над водой,
Проходят баржи чередой,
Челнок, тропою золотой,
Скользя, промчится в Камелот.
Но с кем беседует она?
Быть может, грезит у окна?
Быть может, знает вся страна
Волшебницу Шалот?
Одни жнецы, с рассветом дня,
На поле жёлтом ячменя,
Внимая песне, что, звеня,
С рекой уходит в Камелот;
И жнец усталый, при луне,
Снопы вздымая к вышине,
Тихонько шепчет, как во сне: -
"Волшебница Шалот!"...
Пер. К. Бальмонта

токарев лучше