С. Викулов - автор книг стихов "Окнами на зарю", "Ив-гора", "Песня о кузнеце", "Дума о Родине", "Письма из деревни", "Околица", "Костер, что грел тебя", "Постоянство"...
Славлю постоянство гордых елей,
Потому как ели не из тех,
У кого семь пятниц на неделе,
Кто взирает робко снизу вверх!
Рыжей бровью поведет лишь осень,
Как уже готовы все в лесу
Порыжеть и даже вовсе сбросить
С плеч своих зеленую красу.
Только ели — не бывало сроду,
Чтобы перекрасились до пят,
Несмотря на рыжую погоду,
Хоть руби, зеленые стоят.
Мало! Даже в белые метели,
Даже в холода, когда вода
Замерзает, не сдаются ели
Не меняют цвета и тогда!
Вот они стоят — сам черт не страшен
Отряхают белое с боков,
Здорово похожие на наших
Очень зимостойких мужиков.
Засугробит все кругом — не дрогнут.
Лишь сгореть, как свечка на ветру,
Могут ели. Большего не могут.
Мне такой характер по нутру!
-
Как трудно было умирать
солдатам, помнящим о долге,
в том самом городе на Волге
глаза навеки закрывать.
Как страшно было умирать:
давно оставлена граница,
а огневая колесница
войны еще ни шагу вспять.
Как горько было умирать:
“Чем ты подкошена, Россия?
Чужою силой иль бессильем
своим? ” — им так хотелось знать.
А пуще им хотелось знать,
солдатам, помнящим о долге,
чем битва кончится на Волге,
чтоб легче было умирать.
-
Но шли худые с фронта вести
в деревню тихую в лесах.
Ах, должность горестней была ли
в войну еще, чем почтальон?
Как в избах бабы замирали,
когда входил в деревню он.
Какая им, бессчастным, мука
была, зажав ладонью рот,
гадать, когда он, до заулка
дойдя, свернет иль не свернет.
Как им хотелось, чтоб свернул он,
как было страшно, что свернет!
Как трудно было встать со стула,
когда стучал он у ворот!
Уж проходил бы лучше мимо:
надежда б все-таки была,
что жив кормилец, жив любимый
воюет, делает дела.
А что не пишет долго — диво ль!
Бумаги нету, может стать.
А может, носит на груди он
письмо, да не с кем отослать.
А почтальон — и слаб и стар он,
ему бы греться на печи
те извещения без марок
как будто камни волочил.
И каждый раз, как баба, рухнув
снопом, бывало, заревет,
он говорил: “Поплачь, горюха
Поплачь. Скорее заживет”.
И выходил, толкнувши слабо,
и раз и два, тугую дверь
И вновь за ним следили бабы:
к кому же он свернет теперь?
К кому же?! И сбегались вскоре
толпой в сиротское жилье,
чтобы обвыть чужое горе,
обвыть, предчувствуя свое.
-
По лесу, ломая валежины лапами,
Медведь не крадется — бредет напролом.
Свое государство! И эти палаты
Соснового бора, и тот бурелом.
Захочет — спиною о елку почешется
Над тонкой березкою вдоволь потешится:
Взберется, за волосы схватит, блажной
И ну до земли нагибать ее, нежную.
Плевать, что сычи у него за спиной
За это его обзывают невежею!
Наскучит — и снова, беспечен, шатается,
Нет мяса — овсяною кашей питается:
Насеял мужик возле леса овса.
Меж тем во владеньях спокойствия прежнего
Не стало: зарезали волки лося
И жаждут попробовать сала медвежьего.
А он, уповая на силу былинную,
Все это считает за шалость невинную
И ухом — ни тем, ни другим — не ведет
От стужи в берлогу зароется, увалень,
И лапищу чуть не полгода сосет:
Ему все равно, что о нем бы ни думали!
Сопит вполноздри он. А кто-то украдкою
Его обложил и под левой лопаткою
Щекочет уже заостренным колом.
Как взрыв, разгибает он тело бугристое
И в рост, разъяренный, идет напролом!
Но поздно. Грохочут жестокие выстрелы.
-
Черный веер хвоста, дуг надбровных рубины
когти как у орла, клюв почти ястребиный
мать-природа ему все с избытком дала.
Научила негромкой, но трепетной речи.
Стают снеги в лесу, устоится погода,
он, доверяясь привычной ему высоте,
древний “стих” основателя, может быть, рода
бормотать начинает еще в темноте:
“Тэк-тэк-тэк! ” Запрокинуто жаркое горло
черный веер распахнут во всю ширину
и расстегнуты латы, и выгнута гордо грудь
в ревнивую, в чуткую ту тишину...