Творчество Чингиза Айтматова

из книги "И дольше века длится день..." 6 глава

"У кладбища Ана-Бейит была своя история. Предание начиналось
с того, что жуаньжуаны, захватившие сарозеки в прошлые века,
исключительно жестоко обращались с пленными воинами.
При случае они продавали их в рабство в соседние края, и это
считалось счастливым исходом для пленного, ибо проданный раб
рано или поздно мог бежать на родину.
Чудовищная участь ждала тех, кого жуаньжуа-ны оставляли у себя
в рабстве. Они уничтожали память раба страшной пыткой -
надеванием на голову жертвы шири.
Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях.
Сначала им начисто обривали головы, тщательно выскабливали
каждую волосинку под корень. К тому времени, когда заканчивалось
бритье головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали
поблизости матерого верблюда. Освежевывая верблюжью шкуру,
первым долгом отделяли ее наиболее тяжелую, плотную выйную
часть. Поделив выю на куски, ее тут же в парном виде напяливали
на обритые головы пленных вмиг прилипающими
пластырями - наподобие современ-ных плавательных шапочек.
Это и означало надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре,
либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь
памяти, превращался в манкурта - раба, не помнящего своего прошлого.
Манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени,
не помнил детства, отца и матери — одним словом, манкурт не осознавал
себя человеческим существом. Лишённый понимания собственного
„Я“, манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом
преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому
абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помышлял о бегстве.
Для любого рабовладельца самое страшное — восстание раба.
Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в
своём роде исключением — ему в корне чужды были побуждения к
бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было
необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать
в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев.
С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к
утолению чрева. Других забот он не знал. Зато порученное дело
исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов обычно заставляли
делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их
к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения.
Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную глушь
и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем
стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников.
Надо было всего-то снабжать его пищей — и тогда он бессменно
пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не
сетуя на лишения.
Повеление хозяина для манкурта было превыше всего. Для себя же,
кроме еды и обносков, чтобы только не замерзнуть в степи, он ничего
не требовал."

Ужинать сели мы на траву подле полевого вагона. Хлеб был горячий, только что испеченный. Жанболот разломил лепешки и сказал:
— Бери, бабушка!
Я благословила хлеб и, откусив от ломтя, услышала знакомый запах комбайнерских рук. Хлеб припахивал керосином, железом, соломой и спелым зерном. Да-да, в точности как тогда! Я проглотила хлеб со слезами и подумала: «Хлеб бессмертия, ты слышишь, сын мой Касым! И жизнь бессмертна, и труд бессмертен!»
Домой меня комбайнеры не отпустили. Говорят, вы у нас гостья, оставайтесь ночевать в поле. Мне постелили на соломе. Глядела я в ту ночь в небо, и чудилось мне, что Млечный Путь усеян свежей золотистой соломой, рассыпанными зернами и шелухой обмолота. И в той звездной выси, сквозь Дорогу Соломщика, как далекая песня, уходит эшелон, удаляется стук его колес. Засыпала я под этот затихающий стук и думала, что сегодня пришел на свет новый хлебороб. Пусть долго живет он, пусть будет у него столько зерна, сколько звезд на небе.
А на рассвете я поднялась и, чтобы не мешать комбайнерам, пошла в аил.
Давно я не видела такой великой зари над горами. Давно я не слышала такой песни жаворонка. Он взлетал все выше и выше в яснеющее небо, повис там серым комочком и, словно человеческое сердце, неустанно бился, трепыхался, неумолчно звенел на всю степь. «Смотри, запел наш жаворонок!» — говорил когда-то Суванкул. Чудно, даже жаворонок был у нас свой. И ты бессмертен, жаворонок мой!