* * *
Шёл домой поэт по переулку,
взяв газет, купив на завтрак булку,—
вдруг ему преграда на пути:
детский сад выходит на прогулку,
растянулся — негде и пройти!
Радостно кричали, пели дети,
за красивой тётей семеня.
И поэт подумал: «Ну, а эти
будут ли читать потом меня?»
Но вопрос остался без ответа.
Может, будут, а скорее — нет…
Всё ж запомним этого поэта,
думает о будущем поэт!
Подснежник
Еще снега сверкают свежие,
и на стекле узор сплошной,
но где-то теплятся подснежники
под рыжей лыжей,
под лыжней.
Трепещут маленькие чуда,
Торопят миг рожденья свой.
Потом девчонки их забудут
на теплом камне над Невой...
Но мне к чему цветочки нежные,
не тот уж возраст – годы гнут.
И все-таки, мои подснежники, -
они живут, они цветут!
Их не сорвешь и не потрогаешь, -
не на поляночке лесной -
они под вечными сугробами
суровости ненапускной.
Их бьют дожди, ломают ветры,
рабочим солнцем греет их.
Они в улыбках чуть приметных
неласковых друзей моих,
Что бродят тропами медвежьими,
пьют спирт,
стареют без жены,
но знаю – в них цветут подснежники,
вот здесь вот – с левой стороны.
Алёна
Между надолб
и свежих воронок,
меж столбов из огня и свинца
проползал этот храбрый ребёнок
навестить лейтенанта-отца.
Оставался на ржавых колючках
детской шубки оранжевый мех.
Эта девочка ползала лучше
батальонных разведчиков всех.
Прижимаясь к земле незаметно,
снег губами ловя на пути,
до отца целых три километра
нелегко было ей проползти…
Вот возникнет она из метели,
вот отец её к сердцу прижмёт
и, укутанный серой шинелью,
именной котелок принесёт.
Там на донце
паёк батальонный –
три картошины тёмных лежат.
"Это всё для тебя – ешь, Алёна".
Как ресницы её задрожат…
Дальнобойный заухает молот,
и земля затрясётся окрест.
Словно бешеный, взвизгнет осколок –
ленинградская девочка ест.
Чуть живая мерцает коптилка,
бьёт орудие в ближнем леске.
И пульсирует тонкая жилка
на таком беззащитном виске.
---
Я к ним приполз под вечер,
а с рассвета
они держали церковь вшестером.
Летела штукатурка с парапета,
трещал напротив, догорая, дом.
Колючих трасс неторопливый росчерк,
и пулемёт, грохочущий в окне.
И что ещё… но, в общем, ладно,
в общем,
всё было, как бывает на войне.
Я притащил патроны и оружье
и молча лёг у бруствера седьмым.
И пусть всегда
так буду людям нужен,
как нужен был я этим шестерым.
---
По-солдатски, без лишних слов,
она в слово моё поверила.
Я не рвал для неё васильков,
не царапал имён на дереве.
Не писал ей красивых строк,
не стоял под окном по ночам,
лишь делил с ней последний глоток
и последний сухарь пополам.
Шли мы рядом немало дней
по военным дорогам страны.
Решено у нас было с ней –
будем вместе и после войны.
Но однажды – в атаку бросок,
жёлтой трассы кривая нить…
Одному мне остался глоток,
и сухарь не пришлось делить.
Обгорел камыш у реки,
небо плыло в багровом дыме.
Положил я на холм
васильки
и на дереве вырезал
имя.
Музыка света
И опять незакатным пожаром
над Невою горит высота.
Словно крышка рояля – недаром
запрокинута арка моста.
Как прелюдия нового лета,
над водою струится она -
ленинградская музыка света, -
отовсюду видна и слышна.
И мне кажется, что мирозданье,
отложив все ела свои прочь,
словно ты, затаивши дыханье,
чутко слушает белую ночь.
Нет, не скрипки, не флейты, не арфы,
им бы так
не суметь никогда, -
это только колонны и арки,
и дворец, и гранит, и вода…