Душа рвется внутри, то утихает, то похожа на волны, то похожа на скалы... Где прячется золотая середина?

С сердце.

Сердце тепла и света природного ждет,
Стонет беззвучно и с криком лишь чаек плывет,
Женщины голос далекий и нежный манит туда,
Где, когда-то было безумно, беспечно, чудесно.

Ветер и стоны гагар этих звонких и ранних,
Ранят всю душу, кидают все тело в песок и на камень,
Где ты, о где ты, зачем я тогда уехал,
Зачем не дождался, зачем твой след навсегда потерялся.

Чайки не могут понять мою боль и страдание,
Ветром пронизан, и плачу над морем и скалами каменными,
Но никто мне теперь уж помочь не сможет,
Там, в глубине песков бездонных затерялся твой смех изысканный, пламенный.

Доброе утречко!! !
Там где не ищешь!!!

В глубине души, когда она покойна...

вот вить какая ...все время прячется))))

в сердце как океан в Солярисе

Спокойствие найдете тогда, когда достигнете гармонии в душе.

вы определитесь и тогда мы вас вылечим...

то что вы описали не душа, а эмоции, кот. колеблются в течение дня, это нормально. это как рябь на воде. а в губине, вы всегда остаетесь спокойны и уравновешены, потому что ваше Я понимает, что оно только переживает эти эмоции, не являясь ими на самом деле. попробуйте остановить внутренний монолог и вы его услышите (ваше Я)

Морской пене

Вы богатый человек, зачем вам поссредственость!

Золотая середина в любви

Слушай, а вообще зачем середина? Это ж скучно и неинтересно, так же как и любые идеалы и стереотипы...

В душе конечно:)

Душа - есть нечто эферическое. Середины у неё нет и быть не может.... как и у вселенной

это нормально, значит живая ещё))))))))))))))))))))

С Женей Федоровым я встретился в Каргопольлаге в 1950 году. В то время ему было двадцать лет; после тяжких испытаний лагерным бытом и общими работами он трудился кочегаром на электростанции. Позже я познакомился со всей их гениальной компанией — с Кузьмой, Ильей Шмаином, Колей Смирновым, Машей Житомирской и другими, внимательно следил за ростом Евгения Федорова как писателя, знаю все варианты его романа. Рискну утверждать, что Федоров принадлежит к тем авторам, которые всю жизнь пишут одну вещь. Я читал первые рукописные редакции этого обширного замысла еще в 50-е годы; с тех пор роман рос в объеме, совершенствовался стилистически, претерпевал мытарства, во время одного из обысков попал в КГБ, был в 1972 году переправлен за границу, в 1979-м удостоен парижской литературной премии Даля. Когда настала горбачевская эпоха и Федоров пытался издать свое произведение, оказалось, что роман следует существенно сократить и выкроить журнальный вариант: вещь такого объема не годилась для публикации. Федорову пришлось заняться переделками, разбить целое на самостоятельные фрагменты. Один из них, получивший название “Жареный петух”, был напечатан в “Неве” в 1990 году, признан лучшей публикацией года в этом журнале, переиздан в 1992 году отдельной книгой в издательстве “Carte Blanche”, воспринят весьма благосклонно критикой.

На страницах “Нового мира” проза Евгения Федорова появляется впервые. Его повесть “Одиссея” — часть объемной эпопеи, по многим параметрам представляет собой законченное, самостоятельное произведение со своей стилистикой. Рецензент Ю. Шрейдер назвал стиль “Жареного петуха” “постмодернистическим барокко”, имея в виду слияние “высокого и низкого”, иронию, автоиронию, многочисленные аллюзии, пряности, перец; отметим, что “Одиссея” написана в иной, более спокойной манере.

Повесть строится на лагерном материале. Но это не привычная лагерная проза, которой мы несколько пресытились, не этнография нравов, быта, лагерных кошмаров. Автор свободно конструирует жизненные ситуации, подчиняя их художественному замыслу. Погранично-экзистенциальные условия ему нужны, чтобы обнаружить и обнажить глубину корней зла, проникающих в сердцевину личности; порою зло оказывается вдохновенным, радостно-окрыленным, даже бескорыстным — каким, казалось бы, имеет право быть лишь добро. Анализ, психологический, социальный, философский, является сутью произведения. В нем автор доходит до крайности, чтоб исчерпать те возможности, которые заключены в той или иной социально-психологической или идеологической тенденции; повествование временами приобретает характер гротеска, почти абсурда, но подобный абсурд не самоцель, а только средство познания путем “запускания перстов” в общечеловеческие “раны”. Так, повесть завершается идеологической эскападой, полной грозного анафематствования и гнетущих апокалипсических картин: Минаев, характерный лагерный вития, в пророческом энтузиазме заходит так далеко, что пламенную мечту зэков принимает за реальность, интерпретирует незначительное событие ОЛПа — помилование бытовика-указника — как скрытую амнистию, за которой должна последовать всеобщая мобилизация, как “благую весть”, начало третьей мировой войны. Такие заскоки типичны для лагерной интеллигенции, а подобные настроения являлись плодотворной почвой, формирующей специфические лагерные мифы. Странным и даже парадоксальным может показаться другое (тема глубокой статьи Н. Коржавина “Преступление против Духа”, “Новый мир”, 1992, № 5): каким образом интеллектуалы, неустанно, неусыпно, с напряженным вниманием следящие за всеми политическими событиями в мире, претендующие на острое профетическое зрение, могут воспринимать действительность столь искаженно? Мне кажется, что Федоров не просто живописует вариант идеологической паранойи или мстительно напоминает нам наши грехи и заблуждения, а говорит нечто большее: человек всегда смотрит на мир сквозь призму идеологии и является абсолютным пленником коллективного мифа, или, перефразируя Аристотеля, — это животное.