Мешает ли "злая память" самому злопамятному человеку?...

(версия)
Злая память – это (просто) хорошая (зелая – усердная, трудо-любивая) память.
Как же хорошая (феноменальная, фотографическая, цепкая, долговременная) память может мешать человеку?

Что человеку надо? Счастья, сытости в любви на все 100 процентов. А это значит, что человеку нужно "смерти". В смерти (в небытии, в неге – в счастье, в без-условной любви) никакой памяти (к счастью) нет. Именно память заставляет (принуждает) человека жить (годеть, ждать счастья =смерти).
В смерти память «добрая» - никакая (нулевая).
Что от нас остаётся, если мы (всего лишь) лишаем-ся памяти? Ничего. Мы есть лишь как светлая (=«злая», «жестокая») память о нас (о «себе»).
«…
Как жажду средь мрачных равнин,
Измену ЗАБЫТЬ и любовь,
Но ПАМЯТЬ, мой ЗЛОЙ властелин,
Все будит минувшее вновь!

Все было лишь ложь и обман…
Прощайте, мечты и покой!
А боль не закрывшихся ран
Останется вечно со мной.

Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей!..»

Таким образом, только (всегда и у всех злая?) память преграждает нам путь к счастью, к сытости любовью – к смерти. При этом (по сути) мы сами не желаем всё (всего «себя») забывать. Ведь сколько крови и труда мы потратили на то, чтобы сочинить «себя» таким, каким мы «себя» помним (холим и лелеем). У нас (у Пигмалиона) не поднимается рука на это произведение (чистого?) искусства – на Галатею.
«...
Прости за жестокую память
о прежних косичках твоих.
Прости, что мужчины бывают с годами
моложе ровесниц своих...»

Поскольку всё лишь относительно (а не абсолютно), то и так называемая «жизнь» (к которой нас принуждает память о «себе») лишь относительна. Мы живы лишь относительно наличия мёртвых (в нашем представлении, воображении, в памяти). При отсутствии мёртвых (в нашей «памяти» =в нашем загсе, в нашей переписи населения) мы сразу же перестаём быть живыми (становимся теми, кто мы есть «на самом деле» - «никем и звать никак»).
Мы есть (есмь) лишь наше притворство (прикид, образ, лик, взгляд, "прекрасное мгновение").

Поэтому самый злопамятный человек - это самый несчастный (?) человек – он последний (как Капитан тонущего корабля), кто достигает полного счастья, сытости в любви - "смерти" – цели всей его "жизни" (в обнимку с памятью о "себе").

«Жил отважный капитан,
Он объездил много стран,
И не раз он бороздил океан.
Раз пятнадцать он тонул,
Погибал среди акул,
Но ни разу даже глазом не моргнул.
И в беде,
И в бою
Напевал он эту песенку свою:

Капитан, капитан, улыбнитесь,
Ведь улыбка — это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь,
Только смелым покоряются моря!..»

Вряд ли, он только этим и живет.

Думаю -он к ней привык.

думаю, да. тяжело жить с такой ношей.

Житель Новосибирска, сын сотрудника НКВД Сергей Митюшов обратился в полицию с заявлением из-за сведений, опубликованных на сайте жителя Томска Дениса Карагодина, посвященного его репрессированному прадеду Степану Карагодину и людям, причастным к его расстрелу в 1938 году.

https://meduza Публикация данной ссылки запрещена антиспам-системой

И я рисовал когда-то – давно это было, – примостясь у семилинейной керосиновой лампы на обеденном столе. От прикосновения волшебных кисточек оживал мертвый богатырь сказки, как бы спрыснутый живой водой. Акварельные краски, похожие на женские пуговицы, лежали в белой жестяной коробке. Иван Царевич на сером волке скакал по еловому лесу. Елки были меньше серого волка. Иван Царевич сидел верхом на волке так, как эвенки ездят на оленях, почти касаясь пятками мха. Дым пружиной поднимался к небу, и птички, как отчеркнутые галочки, виднелись в синем звездном небе.

И чем сильнее я вспоминал свое детство, тем яснее понимал, что детство мое не повторится, что я не встречу и тени его в чужой ребяческой тетради.

Это была грозная тетрадь.

Северный город был деревянным, заборы и стены домов красились светлой охрой, и кисточка юного художника честно повторила этот желтый цвет везде, где мальчик хотел говорить об уличных зданиях, об изделии рук человеческих.

В тетрадке было много, очень много заборов. Люди и дома почти на каждом рисунке были огорожены желтыми ровными заборами, обвитыми черными линиями колючей проволоки. Железные нити казенного образца покрывали все заборы в детской тетрадке.

Около забора стояли люди. Люди тетрадки не были ни крестьянами, ни рабочими, ни охотниками – это были солдаты, это были конвойные и часовые с винтовками. Дождевые будки-грибы, около которых юный художник разместил конвойных и часовых, стояли у подножья огромных караульных вышек. И на вышках ходили солдаты, блестели винтовочные стволы.

Тетрадка была невелика, но мальчик успел нарисовать в ней все времена года своего родного города.

Яркая земля, однотонно-зеленая, как на картинах раннего Матисса, и синее-синее небо, свежее, чистое и ясное. Закаты и восходы были добротно алыми, и это не было детским неуменьем найти полутона, цветовые переходы, раскрыть секреты светотени.

Сочетания красок в школьной тетради были правдивым изображением неба Дальнего Севера, краски которого необычайно чисты и ясны и не имеют полутонов.

Я вспомнил старую северную легенду о боге, который был еще ребенком, когда создавал тайгу. Красок было немного, краски были по-ребячески чисты, рисунки просты и ясны, сюжеты их немудреные.

После, когда бог вырос, стал взрослым, он научился вырезать причудливые узоры листвы, выдумал множество разноцветных птиц. Детский мир надоел богу, и он закидал снегом таежное свое творенье и ушел на юг навсегда. Так говорила легенда.

И в зимних рисунках ребенок не отошел от истины. Зелень исчезла. Деревья были черными и голыми. Это были даурские лиственницы, а не сосны и елки моего детства.

Шла северная охота; зубастая немецкая овчарка натягивала поводок, который держал в руке Иван Царевич. Иван Царевич был в шапке-ушанке военного образца, в белом овчинном полушубке, в валенках и в глубоких рукавицах, крагах, как их называют на Дальнем Севере. За плечами Ивана Царевича висел автомат. Голые треугольные деревья были натыканы в снег.

Ребенок ничего не увидел, ничего не запомнил, кроме желтых домов, колючей проволоки, вышек, овчарок, конвоиров с автоматами и синего, синего неба.

https://shalamov.ru/library/2/15.html

Такая память разъедает личность.

Лучшим ответом с моей стороны будет сейчас поговорка:

Хороша ложка к обеду.