Права ли Юлия Тимошенко? — «Не Гоголь — НАШ, а — наш ГОГОЛЬ!»

Права ли Юлия Тимошенко? — «Не Гоголь — НАШ, а — наш ГОГОЛЬ!»НАШ ГОГОЛЬ — Юлия ТИМОШЕНКОДля меня Гоголь начался с «Вия»... С того самого ужасного киношного «Вия», который показывали в кинотеатре Днепропетровска. Помню, идти вечером домой после такого видения было страшно даже с мамой за руку. Потом были школьные байки о том, что «…Гоголь не умер, а уснул летаргическим сном, а его закопали заживо, а потом раскопали, а он перевернутый в гробу лежал…». А ещё неизменная зимой «Ночь перед Рождеством», хотя самого Рождества официально по-советски как бы и не существовало. Для нас, детей, Гоголь с самого начала был «не как все». Даже его портрет в классе русской литературы совсем не похож на других классиков — он был добрее... Затворник Гоголь, несмотря на ортодоксальное православие в последние годы его жизни, во многом был языческим писателем, гением Земли и Природы. «Нечисть» в произведениях Гоголя «идеальна», как классификация по Дарвину или Линнею. Именно здесь, в Украине, на Полтавщине, средь сказочных русалок, водяных и ведьм-панночек рождался великий Гоголь… Он подарил россиянам удивительную, пьянящую воображение Украину в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Современники писали, что после «Вечеров...» и «Тараса Бульбы» всё украинское стало в Питере модным, а демократическая русская интеллигенция начала воспринимать Украину не как южную окраину Российской империи, а как отдельную, самобытную ветвь славянства. Николай Гоголь, а за ним — Тарас Шевченко не только напомнили миру о существовании украинского народа, но и своим гениальным творчеством воспели, поэтизировали, заставили другие народы полюбить Украину так, как гениальный Пушкин заставил мир полюбить Россию.Представляю себе молодого Гоголя в то время. Петербург. То ли тёплая летняя белая ночь, то ли зябкий осенний вечер, а думы его витают в родной Украине... Гоголь пишет: «...Лучшие песни и голоса слышали только одни украинские степи: только там, под сенью низеньких глиняных хат, увенчанных шелковицами и черешнями, при блеске утра, полудня и вечера, при лимонной желтизне падающих колосьев пшеницы, они раздаются, прерываемые одними степными чайками, вереницами жаворонков и стенящими иволгами...Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа... Сверкает Чёрное море; вся чудесная, неизмеримая степь от Тамана до Дуная — дикий океан цветов колышется одним налётом ветра; в беспредельной глубине неба тонут лебеди и журавли; умирающий козак лежит среди этой свежести девственной природы и собирает все силы, чтобы не умереть, не взглянув еще раз на своих товарищей...Увидевши их, он насыщается и умирает. Выступает ли козацкое войско в поход с тишиною и повиновением; извергает ли из самопалов потоп дыма и пуль; кружает ли вольно мед, вино; описывается ли ужасная казнь гетмана, от которой дыбом подымается волос, мщение ли козаков, вид ли убитого козака, с широко раскинутыми руками на траве, с разметанным чубом, клекты ли орлов в небе, спорящих о том, кому из них выдирать козацкие очи: всё это живет в песнях и окинуто смелыми красками...Они обращаются к Богу, как дети к отцу; они вводят его часто в быт своей жизни с такою невинною простотою, что безыскусственное его изображение становится у них величественным в самой простоте своей. От этого самые обыкновенные предметы в песнях их облекаются невыразимою поэзией...»