Гуляндам Салиховна – тёща родная – сваливается в самую жаркую погоду, как ком снега за шиворот. А тут ещё такое совпадение, что за три дня до её приезда Нина вместе с детьми, загрипповавшими несмотря на лето, оказывается в больнице. Усталые после стрижки и расслабленные от купания в тёплом, желтоватом Ононе, Роман со Штефаном сидят на крыльце и в четыре руки чистят картошку на ужин, невольно соревнуясь и здесь. Только здесь – в том, у кого получится тоньше и длиннее картофельная кожура. Рейсовый автобус, проходящий невдалеке, вдруг тормозит, накрывшись хвостом собственной пыли, и останавливается. У Романа едва ножик не вываливается из рук – столько ждал, чтобы автобус когда-нибудь остановился именно тут... Только Серёге-то никогда уже из него не выпрыгнуть... Не дождавшись, пока пыль обгонит автобус и уйдёт дальше, какая-то женщина уже выгружается из него с большим, серьёзным и неудобным чемоданом. – Опа-па! – восклицает Роман. – Ничего себе – тёща прикатила! Для Штефана его «опа-па!», как сигнал тревоги – он тут же, даже не сполоснув, закрывает свой перочинник. – Ну, тогда я пошёл. – Да сиди ты! Ты же голодный. И не бойся её! Не все они такие, как у тебя, – успокаивает Роман, успев, правда, подумать, что это ещё неизвестно, чья из их тёщ похлеще. Что ж, приходится, изобразив на лице безмерное счастье и приветливость, идти навстречу. Чемодан оказывается тяжеленным. Тёща измучена и утомлена. Причём, измучена, кажется, как раз на величину показной приветливости зятя. Чем большую приветливость изображает он, тем громче охает она. А охая, она так обвинительно жалуется на необъятные знойные просторы, на плоскую степь, на длиннющую дорогу, как будто именно зять-то всё это тут расширил, вытянул и распалил. – Сейчас в автобусе я разговаривала с одним мужчиной, – вдруг ни к селу ни к городу, хвастается она, пока они идут до ограды, – так он даже не поверил, что я еду к внукам, что я уже бабушка... – Конечно, как тут поверишь? Вы же так молодо выглядите, – подхватывает Роман, отметив про себя, что в жажде комплиментов мать и дочь как близнецы и, наверное, надо будет ей как раз побольше всего этого и впаривать. Он предостерегающе сообщает о том, кто это там сидит на крыльце, и о том, что Нина с ребятишками в больнице, откуда их вот-вот выпишут. Ничего страшного у них уже нет, всего лишь простуда. – Что ж вы так, – назидательно выговаривает Гуляндам Салиховна, – за ними же нужен глаз да глаз. – Конечно-конечно, глаз да глаз, – тут же соглашается Роман, решив, что в этот раз он ни за что не поссорится с ней: пусть учит, пусть говорит всё, что в голову взбредёт. Но тёща, несмотря на всю его предупредительность, всё равно как перетянутая сердитая струна. Роман одет в брюки и просторную майку, под которой, блестя, бугрятся мышцы, подсушенные физической работой. И тёща, кажется, воспринимает его как продолжение всех здешних неудобств: знойного солнца, немереных просторов и утомительных дорог. Все это ей сегодня так надоело и наскучило… Неуютно, просто даже как-то душно становится ей уже от одного вида своего здорового, молодого зятя. Тем более что прибыла она сюда для выполнения, можно сказать, секретной миссии. Дочь написала ей тайное письмо с просьбой о помощи. Письмо, как и полагается в таком случае, было туманным, но главное Гуляндам Салиховна уловила – Роман завёл любовницу. Помощь же, по мнению Нины, требуется простая, но умная. Маме надо всего лишь приехать в гости и немного, как ни в чём не бывало, пожить у них. И тогда все похождения мужа прекратятся сами собой. То есть, нужно лишь потянуть время. Все эти события, необычные для приличной женщины, не то чтобы возмутили или удивили Гуляндам Салиховну, а как-то остро заинтересовали и даже увлекли. Слишком уж непривычными оказываются они для их тихой, порядочной семьи. Наразмышлявшись обо всём этом по дороге, Гуляндам Салиховна решает, что, пожалуй, её задача здесь будет состоять не в простом пассивном проживании, а в какой-то другой, более активной позиции. А вот какой – это уж прояснится по ходу пьесы. Пожарив картошку, Роман и Штефан кормят гостью. Сразу после ужина Штефан будто покурить выходит на крыльцо и растворяется в сумерках. Роман раскидывает тёще на диване чистую простынь, вдёргивает одеяло в свежий пододеяльник. Гуляндам Салиховна всё это время стоит, наблюдая за ним с такой придирчивостью, словно уже в этом деле может отыскаться какой-то порок, и как только с постелью закончено, тут же гасит свет, чтобы убаюкаться. «Вот чёрт, – укладываясь, думает молодая, красивая тёща, – хоть бы надел он вместо этой майки что-нибудь поприличнее…» Роман, бросив матрас на пол, спит этой ночью на вольном воздухе на веранде, где гуляют сквозняки, слышно раннее чириканье воробьёв и пахнет пылью. Уставшую тёщу не хочется тревожить ничем. Поднявшись утром, он не знает, что делать: гостья с тонким, почти нежным похрапыванием дрыхнет на мягком диване без всяких признаков скорого просыпания. Вчера за ужином было договорено, что утром он отвезёт её в больницу, а сам поедет на работу. Что ж, пусть ещё поспит, если уж так умаялась. Будем считать, что первый пункт программы пропущен и можно сразу ехать на стрижку. А что делать на стрижке? В чистом работать не станешь, а переодеваться нет смысла. Всё равно надо дождаться, пока тёща выспится. Роман просто сидит около Тони, наблюдая за её работой. Узнав о приезде такой принципиальной родственницы, та лишь грустно качает головой. Понятно, что их встреч теперь не будет. Вернувшись домой к одиннадцати часам и осторожно заглянув в большую комнату, Роман с удивлением видит на диване поверх одеяла тёщин нос и мягкий округлый подбородок, такой же, как у Смугляны, похожий, как однажды определил Роман, на жёлудь. Да она, кажется, спать сюда приехала, а не с внуками нянчиться, как сообщила вчера за ужином. В раздумье постояв на кухне, Роман поднимает с кастрюли алюминиевую крышку и сам же с любопытством наблюдая за процессом, разжимает пальцы. Пока крышка со звоном с боку на бок прыгает по полу, он, даже не поднимая её, выходит на крыльцо, давая возможность теперь уж наверняка разбуженной гостье спокойно одеться. Да, кстати, и мотоцикл надо заправить из канистры, если уж придётся катать сегодня тёщу. Весь дальнейший день оказывается посвященным Гуляндам Салиховне. Сначала, уже почти к обеду, Роман отвозит её в больницу, где она часа полтора разговаривает с дочерью и возится с ребятишками. Роман всё это время сидит поперёк мотоцикла у больницы, невольно высчитывая, какую по счёту овцу мог бы уже стричь в это время. Интересно, о чём они там говорят с Ниной? Рассказывает ли ей что-нибудь Смугляна про их жизнь, которая тёще, конечно же, покажется странной, если не сказать резче? Потом Гуляндам Салиховну и впрямь приходится прокатить по всем улицам села, убеждая, что Пылёвка ничуть не хуже их Елохова, куда они время от времени агитируют их на жительство. Вернувшись домой уже к половине третьего, принимаются за обед. Готовит вроде бы тёща, но ей постоянно нужна всяческая помощь: то острый нож подай, то всё равно поправь его на оселке, хоть он и острый, то картошку достань, то ведро для очисток принеси. И всё это с каким-то раздражением, с недовольством. – Что-то не так? – спрашивает Роман в один из таких моментов. – Да, конечно не так, – отвечает она, – посмотрела я сегодня ещё раз на внучку. Она ведь татарочка. И чем дальше, тем сильнее это заметно. Зачем же ты Машкой-то её назвал? Что же, думаешь, если она татарка, так ей и Машка сойдёт? Роман смотрит на неё с недоумением. – Что ты сказала? – мгновенно закипая и неожиданно называя её на «ты», говорит он, так что она даже вздрагивает. – А может быть, у меня другая причина была? А если это в честь моей матери, то как тогда? Тебе что имя моей матери не нравится? Гуляндам Салиховна испуганно втягивает голову в плечи. Странно, что имя внучки ещё ни разу не совместилось в её голове с именем погибшей сватьи, которую она, впрочем, ни разу и не видела. Первое, взорвавшее её раздражение, когда она узнала об этом имени из телеграммы, так и не позволило ей сопоставить эти простые факты. Ведь когда-то сама же спрашивала Романа, почему он не назвал Федьку в честь своего отца, а про внучку как-то даже не подумала. – Ой, ну ладно тогда, – с неловкостью мямлит она, – извини, я и не подумала. Роман поднимается и уходит в ограду. «Нет уж, тётенька, хватит, – холодно думает он, забыв обо всех своих мирных намерениях. – Этого я тебе не прощу. Ты снова плюнула в меня. Хватит уже. Ну, погоди, я ещё отыграюсь на тебе». Обед проходит в натянутом молчании. Наевшись, Роман поднимается и, переодевшись в рабочую одежду, теперь уже совершенно независимо уезжает на стрижку. Стричь сегодня не хочется, запал сбит, но чем заняться дома, он не знает. С Тоней на работе тоже говорят мало: ситуация на все эти дни определена, и лишний раз распалять себя не хочется. Вечером Роман моется под умывальником, а потом расслабленно сидит на крыльце. Сегодня и в дом входить не хочется. Оттуда, правда, пахнет картошкой, поджаренной на сливочном масле. А есть после работы хочется – прямо живот сводит. Гуляндам Салиховна выходит и зовёт ужинать. Поначалу за столом опять же молчат. – Скажи-ка мне, – говорит, наконец, тёща, но каким-то совсем другим, осторожным тоном, – ты любишь мою дочь? «Ну, началось...», – думает Роман, решив, что Нина всё-таки о чём-то проболталась. – А в чём дело? – говорит он, ещё крепче закрывая свои створки. – Разве я не имею права спросить? – с особой учительской доверительностью произносит Гуляндам Салиховна. – Ты такой сильный, здоровый, а она хрупкая... Наверняка у тебя есть женщина кроме Нины. Мысли Романа зависают, как мухи в паутине. Её логику трудно уловить: если мужчина сильный и здоровый, а жена его хрупкая, то почему у него из-за этого должна быть другая женщина? Ну, да ладно с этой логикой. Главное, что она что-то пронюхала. – Так вот скажи, ты любишь Нину? – повторяет тёща. – Не знаю, что и сказать... – задумчиво тянет Роман – то одна про это пытала, теперь – другая за неё. – Ну хорошо, – торопливо подытоживает Гуляндам Салиховна. – А ту, что на стороне? Ту любишь? Неужели, она думает, что это очень искусная ловушка? – Откуда что вы берёте?! – изумляется зять. – Почему я вообще должен обсуждать с вами эту тему? Есть у меня кто-то на какой-то там стороне или нет – какая вам разница? Мы и сами тут во всём разберёмся... Тёща замолкает и вроде как обиженно отворачивается. До конца ужина они просто молчат. Потом, отставив тарелку, Гуляндам Салиховна подходит к умывальнику, чистит зубы, достав щётку из своего пакетика. Роман, чтобы не мешать ей, выходит в ограду, сидит на чурке, ковыряясь спичкой в зубах, поглядывая на село – туда, где Тоня его сегодня даже и не ждёт. Он видит свет, упавший из комнаты, где должна спать тёща. Зачем она его включила? Вчера она улеглась в темноте. Продолжая ковыряться в зубах, Роман отходит в сторонку и застывает, как столб. На окнах не задёрнута даже тюль, уж не говоря о занавесках. Тёща раздевается при полном, ярком свете. Она стягивает через голову платье, расправляет его на спинке стула. На ней неожиданно оказывается красивое красное ажурное бельё: бюстгальтер и маленькие трусики. Тело её плотное, смуглое, упругое. Но больше поражает другое. Раздевается она явно на показ. Это как-то неуловимо заметно. Всегда видно, когда женщина раздевается просто сама для себя, а когда демонстративно для кого-то. Снимая оставшееся, Гуляндам Салиховна делает это очень медленно. Расстегнув бюстгальтер, картинно освобождает свою большую, но ещё довольно свежую грудь, как-то свободно качнув ей туда-сюда, а, стянув трусики, легко проходит по комнате и, взглянув в окно (как кажется Роману, прямо на него) лишь только после этого выключает свет. Да уж, это не просто кадр, как когда-то с Зинкой, мелькнувшей в окне, а целое кино! Ещё несколько минут Роман стоит около погашенного экрана, пока не вспоминает о спичке, застрявшей в зубах. И что это было? Зачем она это делает? Она что, белены объелась? Что у неё на уме? Она что же специально провоцирует его, выводя, так сказать, на чистую воду? Ничего себе приманочка! Ох, чего только в жизни не бывает! Роман садится на чурку, сам находясь в состоянии чурки, не в силах точно расценить, что именно с ним творится. Будь это какая-то посторонняя женщина, то, конечно же, это представление возбудило бы его. Но стриптиз с участием тёщи вносит полный дисбаланс во все чувства и реакции. Хотя, если честно, то баланс-то тут тоже есть. Да ещё какой массивный! Возбуждение приходит, причём какое-то не совсем правильное, извращённое, и от этого куда более сильное. Ух, как давно не видел он никакой новой обнажённой женщины! Вот уж поистине неожиданный сюрприз! Спится ему сегодня, конечно, очень плохо, если спится вообще – он как-то этого и сам не поймёт. Вечернее «кино» просматривается во сне не один раз. И не только оно, к нему прирастают и новые серии. Во сне возможно всё. «Вот дурак так дурак», – думает он утром, вспоминая всё приснившееся. Такие ночные фантазии просто не могут быть исполнимы. На следующий день с приближением обеда Роман находит даже нечто положительное в приезде Гуляндам Салиховны. С хозяйственной точки зрения, конечно. Ведь наверняка она сейчас что-нибудь сварила. Но теперь её, пожалуй, следует на всякий случай опасаться. Утром он ушёл на работу, пока она спала. На обед они идут вместе со Штефаном, которого едва удаётся уговорить. – Ладно, не ломайся, – успокаивает Роман, – хоть поедим по-человечески. Дома они застают Гуляндам Салиховну за кормлением кошки, которая должна на днях окотиться. Роман обычно кормит её как придётся, зато в доме нет мышей. Кошка вылавливает их не только в доме, но и мышкует прямо в степи. Теперь же перед ней стоят две чашки: в одной – пакетный суп, в другой – остатки вчерашней картошки. – Ну, это уж слишком, на два-то блюда, – замечает Роман. – Эх, мужчины, – вздыхает тёща, – не понимаете вы женщин. Она же мать… И за то, что они ничего этого не понимают, им предлагается единственное блюдо – суп из пакетиков, с добавлением нескольких брусочков картофеля. Вот тебе и загадка: как эта женщина верховодит мужем, на котором, по рассказам Нины, держится всё хозяйство? Он делает даже то, что в других домах не делает ни одна женщина: доит корову и прогоняет её по утрам за село в стадо. По вкусу её супа и по тому значению, с которым она несколько раз спрашивает об этом вкусе, ясно, что сегодняшняя готовка – событие для неё незаурядное. Конечно, она могла бы обойтись и без пакетиков, ведь в холодильнике лежит свежая баранина, принесённая со стрижки. Ну да ладно. Штефан же, словно забывшись, хвалит этот неживой суп напропалую. Кажется, комплиментами он очень успешно уговаривает и возбуждает собственный аппетит, и потому ему этой приправы не жалко. Роман же молчит, хлебая суп лишь потому, что если сейчас обед, то всё равно надо что-то есть. Вечером, уже за чуть более вкусным ужином (и это суп, но уже с мясом), глядя на усталого, вялого Романа, тёща для чего-то снова повторяет свою вчерашнюю фразу, только уже иным, как бы несколько томно-завороженным тоном: – Удивительно: ты такой сильный, здоровый, а она такая хрупкая... – Ну так и что? – совершенно бездумно переспрашивает Роман, не понимая, куда она по-прежнему гребёт. – Тяжело ей, наверное, с тобой... Ложка у Романа остаётся в руке, а вот рука сама собой опускается на стол. Хочется уточнить: в каком смысле тяжело? Но язык для этого вопроса не поворачивается. Имеют ли они вообще право говорить о том смысле, который вдруг пришёл ему в голову? – Да, я думаю, ей со мной нелегко... – мямлит он, вытягивая её на следующий шаг, чтобы хоть что-то прояснить. – Ты такой неуклюжий... – чуть дрогнувшим голосом продолжает Гуляндам Салиховна. – Ты, наверное, не умеешь тонко обращаться с женщинами... У Романа появляется дрожь в пальцах и сильный, пульсирующий ход крови по телу – как будто внутри него кто-то пошёл тяжёлыми, свинцовыми шагами. Перед глазами ускоренно прокручивается вчерашний, наверняка не случайный стриптиз. А ведь тут, как ни думай, только слова-то её при всей несуразности обстановки и обстоятельств – это явный, без всяких сомнений, намёк. Странно и потрясающе, но она сама втягивает его в обычную любовную интрижку, толк в которой он ещё не совсем забыл. Но всё это так неправильно, так всё это набекрень, что ясно и ровно соображать никак не получается. Кроме того, он не привык быть ведомым, а проявлять инициативу здесь ни в коем случае нельзя. Возможно, это провокация. Клюнешь и нарвёшься на такой позор! Да если она потом представит всё это Нине, то о семье можно будет забыть. Э-э, так не туда ли ведёт уважаемая Гуляндам Салиховна? Она ведь всегда была против их брака. И если её затея такова, то коварство Элины просто пшик в сравнении с тем, что затевается тут. Роман встаёт из-за стола, разминая вдруг отчего-то затекшие ноги, проходит по кухне; как бы случайно, но уже другими – вчерашними, вечерними – глазами смотрит на молодую тёщу: а если это и впрямь реально возможно? С ней можно сблизиться?! Но ведь за те памятные плевки он хотел, можно сказать, намечал ненавидеть её всю жизнь. Хотя мешает ли тут одно другому? А может быть, для того-то и надо сблизиться? Чем это не месть? Впрочем, думать и рассуждать уже не получается. События катятся по каким-то другим направляющим. Её намеки столь прозрачны, что включающееся возбуждение легко сметает с пути все лишние рассуждения, намерения, осторожность. – Да, вы, наверное, правы, я совсем не умею обращаться с женщинами, – соглашается, пожалуй, уже не он, а его хитрая похоть, – но уж какой есть. Кто меня тут этому научит? – Так ты и с гостями не умеешь обращаться, – с усмешкой, которая даётся ей нелегко, замечает тёща. – Почему? – трезвея градуса на три, настороженно спрашивает он. – Ну, как встречают гостей? Как-то отмечают это... Конечно, это делается в день приезда, но не подсказывать же такие элементарные вещи... А-а-ах! А ведь в холодильнике давно уже для чего-то стоит бутылка неизменного верного «Агдама»! И тёща тоже видела её. Роман молча достаёт холодную тёмно-зелёную бутылку, срезает пластмассовую пробку, набулькивает в тонкие стопочки с краями в золотой каёмочке. Первый поднимает свою: – За приезд! Хорошо заметно, как сразу же, долгожданно и с наслаждением отдаётся Гуляндам Салиховна наступающему хмелю, хоть в их семье спиртное не принято. Разговор и дальше продолжается вроде бы так же, о том о сём, а вот атмосфера уже иная – возникает что-то уютное, тёплое, интимное. – А с женщинами надо обращаются чутко и тонко, – вдруг словно вспомнив что-то важное для себя, продолжает Гуляндам Салиховна после третьей рюмочки. – А как? – с наивной улыбкой спрашивает Роман. – Ну... Ну, как такое расскажешь... Ну, вот подойди-ка сюда... Смотри. Дай руки, положи на плечи... Роман как на чужих ногах подходит к аппетитной тёще со спины. Его трясёт так, словно он подходит не по ровному полу, а по крупной стиральной доске. Нерешительно, зыбко трогает её покатые, полные плечи, всё так же опасаясь, что она засмеётся, повернётся, и он увидит совсем другое её лицо. Но, пожалуй, отсюда ещё можно достойно отступить. Пальцы прилипают к плечам. Её лица не видно. Она, словно раздумывая, гладит их ладонями и вдруг осторожно перекладывает на свою плотную грудь. Роман как стоял, так и стоит, чувствуя упруго натянувшуюся атласную ткань большого лифчика и его лямки... И всё понятно! Невероятно, чудовищно, но никакая это не игра! «Боже ж ты мой, если ты только есть на небесах, – мысленно обращается он к тому, в кого не верит, – ты посылаешь мне очередное испытание. Зачем ты снова окунаешь меня во грех? Именно во грех, потому что с Тоней – это не грех. Грех – это сейчас. Но если ты здесь не причём, то прости меня, потому что мне уже не устоять». Каким-то вторым планом Роман понимает, что это его импульсное, как молния, обращение – не более чем дешёвый, показушный жест перед самим собой, а правда состоит в том, что он и впрямь уже не может сдержаться. ...После, когда схлынувший сексуальный жар оставляет обоих грешников дымно трезветь на семейной кровати Мерцаловых, их общий стыд кажется безмерным. Тёща ещё по какой-то инерции тянется напоследок с поцелуем, но Роман уже как льдина. Она, наткнувшись на стену его неподвижности, отворачивается и вовсе застыло замирает. – О-ё-ёй, о-ё-ёй, – шепчет она, промывая в себе случившееся, – что я делаю, что я делаю, ведь я же честная женщина... Ведь я же педагог... У меня двадцать лет педагогического стажа... Ведь ты же годишься мне в сыновья... – Да, мама, по возрасту, пожалуй, гожусь, – спокойно, с усмешкой и над ней и над собой произносит Роман, – да всё это ерунда – возраст или твой педагогический стаж. Всё это не помеха. Но вот то, что я твой зять… Какое уж теперь «вы»? Теперь это «вы» смято, как влажная от их пота простыня, на которой они сидят. На «вы» её теперь можно называть лишь с улыбкой. Теперь она как бы и не тёща даже, а одна из его женщин: сфотать – и в чёрный пакет! Очевидно же, что если сейчас он снова захочет взять её, то, несмотря на все её эти причитания, она лишь по-восковому, податливо уступит. Ей это понятно и самой. «Вот я на тебе и отыгрался», – с усмешкой, которая не нравится и ему самому, думает Роман. Стыдливо отвернувшись, она сидит, свесив ноги с кровати, и плачет. Роман видит дрожащую спину с чёрной родинкой на пояснице, этого педагога с большим стажем, на большие круглые груди, которые видны даже со спины, и ему становится забавно от такого невиданного фокуса этой и впрямь непредсказуемой, потрясающей жизни. Ну, он-то ладно... Понятно, что он грешен, как чёрт. В конце концов, у него это не первый грех – ему, отломанному ломтю без рода и племени, без близких и родных, быть может, и наплевать на мораль и правила... Да ещё с такой душевной полостью, которую прапорщик Махонин определил как бездну душевного кариеса. Да, в его душе есть то, чего, возможно, нет в душах других. В его душе есть особый люк, открыв который можно увидеть лишь чёрную бездну. Но ведь у моралистов, педагогов и воспитателей такого люка быть не должно… – Это всё спьяна, всё спьяна, – лепечет Гуляндам Салиховна. – Спьяна? – с недоверием удивляется Роман. – Разве с трёх рюмочек – это уже спьяна? – Мне же надо было выпытать всё про тебя, – жалуется она ему. – Я думала, ты выпьешь да разговоришься... Но я сорвалась. – А чего ж ты так ослабла? – Да оттого, что я от своего мужа не вижу ни ласки, ни тепла... – А вообще-то тебе понравилось? Тебе было хорошо? Впрочем, об этом можно и не спрашивать. Она была похожа на некий сдержанный шар, наполненный огнём и страстью, как бывает наполнено соком созревшее яблоко. Редкие женщины оказываются такими, и не будь она (смешно сказать!) тёщей, он восхищался бы ей, а не посмеивался, даже чуть-чуть с издёвкой. – Мне было не хорошо, а прекрасно! – искренне признаётся она, повернув мокрое от слёз лицо. – Знал бы ты, сколько лет я уже не имела мужчину! – Лет? – спрашивает он с удивлённо расширенными глазами. – Да, лет! Целых восемь лет! Мой муж уже давным-давно ни на что не способен. А мы живём в деревне. К тому же мы учителя… – Вот оно что…. Значит, когда вы приезжали к нам на квартиру в городе, ты была уже такой же голодной, как и сейчас? Наверное, потому-то ты и плевала на меня... А я, видишь, взял да и пригодился. – Перестань издеваться... – Ну хорошо, сейчас перестану. Так вот почему её муж всегда на побегушках, вот почему постоянно заискивает перед ней. Вот отчего он однолюб, на чём всегда настаивает Смугляна. Эх, жаль Дуфара Чопаровича – хороший же мужик. А восемь лет – это да! От такого воздержания треснет и мораль крепкая, как скорлупа грецкого ореха. – Как я её предала, как предала! – всхлипывая, твердит между тем Гуляндам Салиховна. – Кого предала? – Дочь свою. Ведь это она попросила, чтобы я приехала помочь. А что сделала я?! Я её предала... Да ещё и тебе во всём признаюсь. Значит, второй раз предаю. Ведь это же предательство, правда? И как же теперь ко всему этому относиться? Раздражения нет. Все плевки прощены. Разве что кроме последнего, связанного с именем мамы и дочки. – Конечно, ты её предала, – спокойно подтверждает он. – А у тебя правда есть женщина на стороне? – спрашивает она не то с ревностью любовницы, не то с упрёком тёщи. – Правда, – простодушно признаётся Роман, понимая, что теперь она ему не судья. – В другой ситуации я бы, конечно, не сознался, а теперь даже с каким-то удовольствием... Спокойно и свободно, как подружке, он выкладывает тёще всё о своих взглядах на отношения, о своих правах на двух женщин сразу. Слушая его, Гуляндам Салиховна совершенно пасует перед ним и такой его позицией. В нём такая уверенность в своей правоте, такая уверенная сила самца, которая прогнёт всё, что хочешь. Он просто подавляет её. Чего же хочет от него дочь? Как же его повернёшь, как выправишь? Да он сам сомнёт любого. – А ты кого-нибудь из них любишь? – спрашивает она, когда уже всё рассказано. – Теперь даже и не знаю. Ты сбила, потрясла и перепутала все мои чувства. – Правда? – вдруг с чем-то похожим на надежду и радость, спрашивает она. – Правда. Ведь третья женщина пока что не входила в мои планы и взгляды. – А на самом-то деле, ты, скорее всего, не любишь никого, – поникнув, шепчет она. – Может быть, и так. Только это не значит, что такие отношения недостижимы. Наверное, я ещё не дорос до этого большого, объединяющего чувства. Но я знаю, что оно достижимо... – Ну, а со мной-то что такое приключилось?! – снова со стоном восклицает Гуляндам Салиховна. – Что за бес меня попутал!? Стыд-то какой... Поехала выручать, да сама вляпалась. – Тебя твоё богатое воображение подвело. Ты так хотела меня перевоспитать, так ярко представляла мою порочность, что и сама перевозбудилась. Так что твой бес в тебе самой. – Нет, бес и дьявол – это ты. – Я? Что ж, пусть будет так. Мне это почему-то даже нравится. Спасибо за комплимент. Хотя я, кажется, ничего не делал, чтобы тебя соблазнить. – И не надо было ничего. Тебе было достаточно появиться. Когда ты нёс чемодан от автобуса, я шла сзади и видела твои мышцы на спине и на руках. Они блестели от пота. А ещё от тебя пахло шерстью овец. Я даже не ожидала, что всё это меня сразит. От тебя и сейчас пахнет так же. Но мне хотелось броситься на тебя уже тогда. – Да, этот запах не перебивает ничто. Он слишком животный. – И что же мне делать теперь? – Так что? Погостила и хватит. У нас – семья. Хотя можешь пожить ещё… – И ты при мне будешь ходить к своей Тоне? – А ты что, тоже ревнивая? – Тьфу ты! Что за гадости ты говоришь! – восклицает она. – И вообще, как я уеду, если ещё толком с дочерью не поговорила? – Да, теперь тебе надо обязательно с ней поговорить. Теперь это будет особенно приятно... – Да уж… Нет, я всё-таки дождусь её. Иначе она меня не поймёт. – А кстати, как понять тот стриптиз, который ты показала мне во второй вечер? – Какой стриптиз? – вспыхивает Гуляндам Салиховна, и тут же сникает под его насмешливым взглядом. – Да, это было. Не знаю, что меня толкнуло. Я ведь привыкла, что рядом со мной мужчина, который всё равно ничего не может (уж пусть он меня простит), независимо от того, как я выгляжу. А про тебя поняла: этот может всё. И мне неудержимо захотелось показаться тебе. Грубо говоря, предложиться. Вот я и сделала это, как бы невзначай. Знал бы ты, что я переживала потом, когда выключила свет! Я готова была убить себя, я не спала потом почти всю ночь. Меня всю просто трясло. – Меня тоже, – улыбнувшись, признаётся Роман. За два дня ожидания Нины из больницы они ещё дважды повторяют свой грех. Страсть Гуляндам Салиховны, от которой она и сама не знает, куда спрятать глаза, разгорается, как костёр на ветру. Грех и страсть, спёкшись для неё в одно, так горячи, что их зажигают даже крохотные искры случайных прикосновений или взглядов. А если Роман намеренно смотрит на неё спокойно и тягуче, то она съёживается, покрываясь мурашками. Удивительна и другая её неожиданная метаморфоза – Гуляндам Салиховна прямо на глазах переплавляется в прекраснейшую хозяйку. Она, оказывается, может и умеет всё. За два этих дня она перестирывает всё, накопленное у них за месяц, всё проглаживает, промывает окна и полы. И готовит она так, что Роман и Штефан не едят, а объедаются. Впрочем, уже на второй день Роман не приглашает Штефана на обед, чтобы тот не заметил какой-нибудь случайной искры, которые теперь прошивают пространство между ними. Но откуда в Гуляндам Салиховне это проснувшееся умение? Да не в умении тут, очевидно, дело, а в желании. А желание – и от чувства вины, и от стыда, и от проснувшегося ощущения своей женской полноценности. От прежней затаённой неприязни к ней уже нет и следа. Роман смотрит на неё спокойно и снисходительно. Перед ним просто женщина, хоть она и тёща. После выписки Нины с ребятишками из больницы Гуляндам Салиховна как-то совершенно мучительно и отчуждённо живёт у них лишь два дня и вдруг заявляет, что ей нужно срочно уехать. Нина в недоумении – откуда эта необъяснимая срочность? Дома случилось что? Так ведь не было ни телеграммы, ни письма. Отец и сам справляется со всем. А почему это мама выглядит такой измученной? Климат этот степной и знойный не подходит, или что? Рано утром в день отъезда мать и дочь как-то не очень тепло чаюют на кухне. Нина в последний раз предлагает матери пожить у них хотя бы ещё денька три. «Денька, – печально и горько усмехается про себя Гуляндам Салиховна. – Это не деньки, а днищи». Приездом матери Смугляна разочарована. «Ах, мамочка, – думает она, – ругаться и брюзжать ты мастерица, а вот реально помочь не хочешь». Потом Гуляндам Салиховна целует спящих внуков, и Роман везёт её на мотоцикле к автобусу. Тёща сидит в коляске, боясь ездить сзади. На коляске нет стекла, снятого, чтобы было удобней возить фляги с водой. Чемодан поэтому лежит сверху, и Гуляндам Салиховна придерживает его обеими руками. Автобус ещё не подошёл, надо подождать. Они останавливаются в стороне от кучки пассажиров. Роман, не слезая с мотоцикла, снимает чемодан и ставит рядом. Тёща сидит задумчиво, потом кладёт ладонь на его руку. – Вот и закончилось для меня моё маленькое счастье, – вдруг надтреснуто произносит она. Удивительно, что она говорит лишь о себе. Она не помнит проблем дочери, а его не осуждает ни за что. Значит, и впрямь её захлестнуло с головой. Роман не знает, что ответить. Наверное, и не надо ничего. Хорошо, если бы здесь, на остановке, она снова превратилась в ту тёщу, какой приехала. Хватит с них и того, что было. А ведь, пожалуй, понятно, почему это случилось с ними, с родственниками. Да как раз потому, что родственниками-то они себя не воспринимали. Они всегда оставались чужими, всегда были на отдалении, не испытывая друг к другу никаких родственных чувств. Вот эта пустота и заполнилась... – А ты сейчас так спокоен, – глядя на него снизу, тихо жалуется она. – Ты действительно дьявол. Дьявол с голубыми, холодными глазами. Так спокойно может смотреть только он. Все эти дни я пыталась понять, почему я так оступилась, и вот сейчас, кажется, поняла. Ты грешен и тёмен насквозь – грешен уже как бы по самой своей сути. Грехи для тебя – обыденность. И потому рядом с тобой легко быть грешной и самой. То же самое, видимо, происходит и с другими, кто тебя окружает. И вот тебя-то я, дурочка, приехала наставлять на путь истинный... – Пусть будет так, – соглашается Роман, чувствуя, что в её словах есть какая-то нехорошая правда, которая ему, как ни странно, даже льстит. Когда подходит автобус, он подхватывает теперь уже лёгкий её чемодан, подносит к дверям. Гуляндам Салиховна поворачивается к нему. На её лице каша из вины, раскаяния, любви и безнадёжности. Зато его взгляд вполне определён – там холод и лёгкая насмешка. Чёрные глаза его молодой тёщи блестят в утренних сумерках, и она поспешно скрывается от его голубого взгляда в глубину сумеречного автобуса. Роман идёт к мотоциклу. На улице свежо и бодряще. Ему хочется зевнуть и сладко, облегчённо потянуться. И он делает это с большим наслаждением. Конечно же, она наблюдает за ним из окна. И он даже знает, что думает она, видя его освобождающее потягивание. «Дьявол», – конечно же, думает Гуляндам Салиховна. А на душе всё же как-то не уютно, совсем не уютно... *12 Примечание к главе 12. И после этого мы снова сидели вместе с Романом, не глядя друг другу в глаза. – Зачем ты позволяешь мне такое? – угрюмо спросил он. – Понятно, что я живу лишь в твоём воображении, но зачем ты придумал для меня такое? Если ничего подобного не было в твоём опыте, то зачем оно мне? – Потому что ты не совсем такой, как я, – пришлось мне пояснять. – Ведь ты во многом превосходишь меня. Превосходишь внешностью, страстями, может быть, даже жаждой жить. И это понятно. Зачем автору герой, который хуже или проще его самого, который имеет меньшую свободу? Почему автор не может позволить герою поступать так, как не поступал сам? Не беспокойся, в эпизоде с Гуляндам Салиховной ты был абсолютно логичен. – Стыдно это всё… – произнёс Роман, глядя в сторону. – Даже перед самим собой стыдно. А уж что подумают другие… – Ничего, ничего, – успокоил я своего героя, – плохо будут думать не столько о тебе, сколько обо мне. Ведь это я предложил тебе ситуацию, в которой ты не был способен действовать иначе. А, кроме того, всё это такие мелочи в сравнении с тем, что тебе ещё предстоит...
Мдааа я заметила...
