Бывает ли настоящая поэзия груба)

Эй, Маяковский, выканывай, бестия!
Левый твой марш за волосы вытащим.
Бодро шагают мильонов двести "Я",
К небу взметаются пыльные нитищи.
Лыбишься? Рад? Правда, сильная нация?
Лиц не увидишь - одни рукомойники.
Это и есть вот Стан - дар - ти - за - ция,
Памятник серый поэту-покойнику.
Ах, интересно увидеть бы нынче Вас,
Милый Володя, как прежде, бунтарищем.
Так интересно, какими бы линчами
С вами б расправились нынче товарищи.
Вы ведь теперь хрестоматией сонною. Стали,
Жуют Вас по школам, на лекциях.
Ваших словес ерунду многотонную
Всюду разносят как мухи инфекцию.
Вас разложили по розовым полочкам,
Вас изучают почтенные критики,
Сыпят в корыта, в корытца, в корытики
Этаким стильненьким комсомолочкам.
Кто Вы теперь? Вы - салонное чтение.
Знаю людей, что хотят осалонить Вас.
Вас, Вольдемар, пролетарского гения,
К бурям взывавшего глашатая масс.
Думали Вы, что Вы солнце экватора,
Милый, куда эта гордая поза?
Вы, дорогой мой, в петлице диктатора
Ныне совсем облетевшая роза

Пастернак о Маяковском

Это была трагедия "Владимир Маяковский", тогда только вышедшая. Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыханье. Ничего подобного я раньше никогда не слыхал.

Здесь было все. Бульвар, собаки, тополя и бабочки. Парикмахеры, булочники, портные и паровозы. Зачем цитировать? Все мы помним этот душный таинственный летний текст, теперь доступный каждому в десятом изданьи.

Вдали белугой ревели локомотивы. В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия - одно недоразуменье, временно не разъясненное.

И как было просто это все. Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась "Владимир Маяковский". Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но - предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья.

Борис Пастернак. `Охранная грамота`.

Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского. <...>

Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущением, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понравились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник "Простое как мычание".

Теперь, в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.

Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, - это не главное в нем, а главное - железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым. <...>

Природные внешние данные молодой человек чудесно дополнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.

Борис Пастернак. "Люди и положения

Не думаю, что поэзия может быть груба. Даже при использовании тесака вместо скальпеля, поэтическая операция проходит виртуозно.
Слушаем (читаем) Псоя Короленко , в миру Павел Эдуардович Лион. Преподаватель русской литературы и большой оригинал.

читаем здесь

"Поэт может изображать пошлость, но он не может
становиться глашатаем пошлости. " - именно так.