Литературные ассоциации на тему "ленинградская блокада"?

"В январе 1942 года меня увезли из Ленинграда. Я была очень слаба, врачи не велели отправлять эшелоном, и Варя устроила меня на самолет.
За день до отъезда мне позвонили из сортировочного госпиталя и сказали, что лейтенант Сковородников ранен и просил передать привет.
– Вы сестрица его?
– Да, – отвечала я дрожащим голосом. – Тяжело ранен?
– Никак нет. Надеется на встречу.
Я хотела идти, но Варя не пустила меня. Вероятно, она была права – я умерла бы дорогой. Так слабо, чуть слышно билось во мне дыхание жизни, так бесконечно далеко был этот госпиталь, на Васильевском острове, – на краю света! Варя надеялась, что удастся перебросить Петю в Военно — медицинскую академию, разумеется не в «стоматологию» – он был ранен в грудь и левую руку, – а в отделение полевой хирургии. Но это отделение было очень близко от «стоматологии» . Она дала мне слово, что будет ежедневно заходить к нему и вообще заботиться о его здоровье. Без сомнения, она не догадывалась о том, как важно для нее самой – не только для Пети – сдержать это слово.
Как в легком, отлетающем сне, я смутно помню высокое деревянное строение – ангар? – в котором я долго сидела на полу среди таких же, как я, закутанных молчаливых людей. Потом нас повели, куда — то узкой тропинкой по чистому снежному полю, мимо глубоких воронок, в которых валялись обломки разбитых самолетов, мимо полу засыпанных снегом розовых горок, – я не сразу догадалась, что это коровье мясо, которое на самолетах привезли в Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы поднялись в самолет, пустой и холодный, с голыми лавками по бокам, с пулеметом, стоявшим на подставке под откинутым прозрачным колпаком.
Вот и все. Маленький сердитый летчик в меховых сапогах прошел в кабину. Мотор заревел, качнулось и пошло мелькать направо и налево равнодушное сияющее поле. Я очнулась в эту минуту. Прости, Ленинград! " (В. Каверин "Два капитана")

Вадим Шефнер "Сестра печали"
...
Я подошел к картинке, поддел ее пальцем. Она легко отделилась от
стены. Одну из четырех хлебных лепешечек, которыми открытка была приклеена к
изразцу, я положил себе в рот, три другие дал Леле. Потом подошел к столу и
придвинул его к печке.
Она, не скинув с себя одеяла, вяло подошла; молча, не снимая варежек,
взялась за ножки стула. Я осторожно залез на свое хлипкое сооружение и
ухватился за край печи.
-- Что там? --спросила Леля снизу. Голос ее звучал глухо и
надломленно.
-- Тут целый райпищеторг! --ответил я. За зубчатым бордюром из
зеленоватых изразцов, покрытые слоем пыли, навалом лежали хлебные огрызки и
банки из-под сгущенного молока -- все Володькина работа.
Сперва я взялся за банки. Стал бросать их вниз. Они звонко падали на
метлахские плитки, весело подпрыгивали, раскатывались во все стороны по
комнате. Перед тем как бросить, я их осматривал. В каждой на дне лежал слой
высохшей сгущенки; на внутренних стенках выпукло блестели молочные подтеки.
В некоторых совсем не было пыли внутри -- эти выглядели очень аппетитно. Я
попробовал облизать одну такую, но сразу же порезал язык о рваные края. Во
рту появился солоновато-железный привкус, но кровь сочилась еле-еле, ее было
во мне не так уж много. Леля молча стояла внизу
....
Я начал класть в мешок хлебные огрызки. Их было много. Некоторые были
словно в мышиной шкурке, так покрыла их пыль; те, что лежали пониже,
казались совсем чистыми. Кое-где на высохшем мякише виднелись оттиски
Володькиных зубов. "А мы-то, охламоны, вечно ругали Володьку за эту привычку
забрасывать корки на печку",-- размышлял я, сдувая пыль с огрызков и кладя
их в мешок.

Подоткнув шинель, я принялся рубить стулья. Потом обрубил ножки и
поперечные рейки у стола. Ножки были тонкие. То ли дело, если б здесь стоял
настоящий письменный стол, сколько бы получилось дров! С фанерной
столешницей пришлось повозиться, но одолел и ее.
-- Нам и не увезти всего, --сказала Леля.
-- Завтра утром сделаю вторую ездку, -- ответил я, открывая дверцы
стенного шкафа.. .
Я сложил все имущество на пол и сталвыламывать полки. Доски пружинили, сопротивлялись, не хотели покидать привычного места. Они будто понимали, что их ждет огонь. Кое-как я
расправился с ними и остановился, чтобы отдышаться.
Теперь предстояло ломать дверцы шкафа. Я уж замахнулся топором, чтобы
выбить филенку, но взглянул на надписи, разбросанные на ней, и что-то
остановило меня. Как будто кто-то невидимый тихо положил мне руку на плечо.
"Перечитаю все это в последний раз",-- подумал я.... Взгляд уперся в запись,
обведенную чертой:
...Истинно вам говорю: война--сестра печали, горька вода в колодцах ее.
Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать.
Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури.. . Но идите. Ибо кто,
кроме вас, оградит землю эту.
...
Мы долго втаскивали сани с их ценным грузом по Лелиной лестнице. Не
так-то просто это было, но мы взяли и эту высоту. Я очень устал -- и потому,
что все время был голоден, и потому, что отвык от всякой работы. Последние две
недели тех, кто нес в БАО караульную службу, почти не посылали в другие
наряды, только изредка направляли на огнесклад.
...
Вечером мы сидели на Лелиной кровати возле горячей печурки. Верхний
лист постепенно раскалялся, патрубок начинал светиться темно-малиновым
цветом, на нем вспыхивали искорки от падающих пылинок. Из кастрюли шел
вкусный пар. В трех банках из-под сгущенки вода, налитая в каждую на
четверть глубины, уже закипала и становилась молоком. Я все подбрасывал в
топку дощечки. Обломки филенки от стенного шкафа горели хорошо. Белая
масляная краска вздувалась волдырями, волдыри лопались, и из них били синие
струйки огня.

"...Хлеб дедушка делил на части и выдавал каждому по кусочку — утром, в обед и вечером. Соня и Слава съедали свои кусочки мгновенно, пили горячий чай без сахара и бежали куда-нибудь: у них всегда было много дела.
Если бы Соню в те последние дни октября спросили, голодает ли она, она удивилась бы. Конечно, ей очень хотелось есть, очень. У нее было постоянное ощущение пустоты внутри, тоскливое и тянущее и никогда ее не ] покидавшее. Но она привыкла к этому ощущению, почти не замечала его, и ей даже казалось, что всегда так и было.
Запасы у дедушки кончились, и он теперь варил суп только в те дни, когда что-нибудь выдавали — сухие овощи или капустные листья. В остальные дни он говорил:
— Лучше пейте чай.
И они пили чай.
Дедушка стал молчалив. Он теперь подолгу с каким-то странным выражением смотрел в лица Сони и Славы, и от этого внимательного взгляда становилось нехорошо, тоскливо.
— Вы бы поменьше бегали, — сказал он им однажды. — Побольше бы сидели.
— Почему, дедушка?
— Так, — отвечал он. — Из экономии... "

Гранин и Адамович "Блокадная книга"

Во-первых и прежде всего, это стихи и дневники Ольги Берггольц.

...Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна.. .

Кронштадский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза.. .
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады -
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельнею в бою.

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей!

***
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова?
Я тоже — ленинградская вдова.

Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде,
Один, стуча, трудился метроном.

И стыли ноги, и томилась свечка.. .
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.

Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.

А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина.
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья:
на детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных.

Так с декабря кочуют горожане, —
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа:
седая полумаска на лице,
в руках бидончик — это суп на ужин.. . —
Свистят снаряды, свирепеет стужа.
Товарищи, мы в огненном кольце!

А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.

Везет, качаясь, — к вечеру добраться б.. .
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.

Скрипят полозья в городе, скрипят.. .
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на охтенском, на правом берегу.

Как мы в ту ночь молчали, как молчали.. .
Но я должна, мне надо говорить
с тобой, сестра по гневу и печали:
прозрачны мысли, и душа горит.

Уже страданьям нашим не найти
ни меры, ни названья, ни сравненья.
Но мы в конце тернистого пути
и знаем — близок день освобожденья.

А ещё - детская книжка, запомнившаяся на всю жизнь: Софья Верейская, "Три девочки"(История одной квартиры) . Действие второй части книги происходит в блокадном городе. http: //lib.rus.ec/b/397176/read

По Ленинграду смерть метет,
Она теперь везде, как ветер.
Мы не встречаем Новый год -
Он в Ленинграде незаметен.

Дома - без света и тепла,
И без конца пожары рядом.
Враг зажигалками дотла
Спалил Бадаевские склады.

И мы Бадаевской землей
Теперь сластим пустую воду.
Земля с золой, земля с золой -
Наследье прожитого года.

Блокадным бедам нет границ:
Мы глохнем под снарядным гулом,
От наших довоенных лиц
Остались лишь глаза и скулы.

И мы обходим зеркала,
Чтобы себя не испугаться.. .
Не новогодние дела
У осажденных ленинградцев.. .

Здесь даже спички лишней нет.
И мы, коптилки зажигая,
Как люди первобытных лет,
Огонь из камня высекаем.

И тихой тенью смерть сейчас
Ползет за каждым человеком.
И все же в городе у нас
Не будет каменного века!

Кто сможет, завтра вновь пойдет
Под вой метели на заводы.
...Мы не встречаем Новый год,
Но утром скажем: С Новым годом!