Литературные ассоциации на тему "медсестра"?

... Так после годичной школы в людях начался первый экзамен этой женщины, восьмидневная борьба за чужую жизнь, от спасенья которой в итоге зависело нечто большее, чем только успех ее собственной. В награду она узнала некоторые новости, оборвавшие ее скромную надежду на счастье и научившие тому разумному бесстрастию, каким у людей ее профессии окрашиваются настоящие знание и мужество. Три первые ночи были особенно трудные, две из них Елена Ивановна не сомкнула глаз. Почему-то, едва ее место заступала старшая сестра и, казалось бы, более опытная няня из Пашутина, у раненого усиливались задыханья и рвота, перемежавшиеся с неукротимой жаждой. Палящий зной исходил с его губ, пересохших и подернутых стеклянным блеском, пульс исчезал, тяжесть льда становилась до стона нестерпимой. Боль возвращала Марку частичное сознанье, он отзывался на свое имя, даже приоткрывал глаза, но видел нечто недоступное Елене Ивановне и однажды позвал кого-то голосом той, новогодней ночи, но не ее.
Временами похоже было, что начинается перитонит, о котором во второй приезд со вздохом врачебного бессилия предупреждал Власов. Требовалось какое-то не указанное в справочниках, чрезвычайное средство, чтоб отбить у смерти этого нужного стране парня, и Елена Ивановна отдавала всю себя так, словно владела бессчетным запасом этого, самого действенного из лекарств. Только две мысли и теплились в ней тогда: что Марк и заслуживает лучшей, чем она, помоложе и посвободней, и вторая — лишь бы Поля не заболела дизентерией, бродившей по району; Попадюха вместе с едой приносила ей вести о дочке.. . Немалых усилий стоило не свалиться от сна на месте…
Жар стал спадать у Марка на шестые сутки, а к исходу восьмых, в приезд начальства, больной сам попросился на лавку к окну, чтобы видеть движение жизни на деревне. Просьба его была уважена под личную ответственность самого Поташникова, считавшего исполнение желаний на данной стадии болезни наилучшим из лекарств. Сквозь мутное стекло видны были лишь верхушки уличных ветел, а все же Марк, жадно и всякий раз жмурясь, как от сладкой боли, глядел на стрижей, со свистом низавших гаснущее небо. Вскоре мать вышла проводить Поташникова с его свитой и встретить подъехавших докторов.
— Кажись, оживаю.. . — заговорил Марк, оставшись наедине с Еленой Ивановной. — Думалось раньше, страшней этого не бывает, а вот теперь, пожалуй, уже никакой напасти мне на свете не боязно.. .
— Когда все плохое позади, впереди остается только самое хорошее, — отвечала та рассудительно-бесстрастно, нагибаясь к нему за термометром. — Теперь в теплые края поедете, на горячие пески куда-нибудь. В нашей стране очень хорошие пески имеются, не хуже египетских!
Он не очень уверенно попытался поймать ее руку, она без усилья избежала его виноватой благодарности, такой обычной при выздоровлениях.
— А видать, долгонько я тут провалялся.. . досталось вам со мной, Елена Ивановна? Даже с лица вроде бы остарели немножко.. .
Нельзя было обижаться на эту неумелую жалость.
— Такая наша обязанность, о больных заботиться. Зато ведь и не стреляют в нас.. . — отшутилась она, кое как при последнем свете дня отыскивая столбик ртути, после чего пошла к столу записать вечернюю температуру.. .

Вспомнилось раннее произведение Аксёнова "Коллеги". Есть в нем симпатичная медсестричка.

В. Высоцкий

Песня о госпитале

Жил я с матерью и батей
На Арбате – здесь бы так! —
А теперь я в медсанбате —
На кровати, весь в бинтах…
Что нам слава, что нам Клава —
Медсестра – и белый свет!..
Помер мой сосед, что справа,
Тот, что слева, – еще нет.
И однажды, как в угаре,
Тот сосед, что слева, мне
Вдруг сказал: «Послушай, парень,
У тебя ноги-то нет».
Как же так? Неправда, братцы, —
Он, наверно, пошутил!
«Мы отрежем только пальцы», —
Так мне доктор говорил.
Но сосед, который слева,
Все смеялся, все шутил,
Даже если ночью бредил —
Все про ногу говорил.
Издевался: мол, не встанешь,
Не увидишь, мол, жены!..
Поглядел бы ты, товарищ,
На себя со стороны!
Если б был я не калека
И слезал с кровати вниз —
Я б тому, который слева,
Просто глотку перегрыз!
Умолял сестричку Клаву
Показать, какой я стал…
Был бы жив сосед, что справа, —
Он бы правду мне сказал!..

Ко мне подходит санитарка
Звать Тамарка.
Давай те раны перьвяжу
И в са нитарную карету
Студебеккер
С собою рядом положу
Для антиресу...

«Помогите! Помогите!..» – это он кричал, и опять крик этот, стократно усиленный прожитым, ворвался в его память, высветив все до мельчайших подробностей. Мокрую весну, мокрый лес с вывороченными стволами, изломанными сучьями – марсианский какой-то лес без ветвей и листвы. И он – с перебитой ногой, которая волочилась за ним по перепаханной танками поляне… Нет, уже не волочилась: Аня отрезала ее ножом, чтобы не волочилась, потому что сама его волокла. «Миленький, потерпи, родименький, вот только через поляночку». А тут – минный налет, вой, скрежет, и ее теплое тело на нем, грудь к груди, лицо к лицу, будто в жаркой любви, а не в бою. «Не бойся, миленький, они мимо все, мимо…» И забилась вдруг, без вскрика забилась, молча приняв в себя все осколки, что им двоим немцы предназначили. И отяжелела, обмякла, а он кричал: «Ты что, сестренка, ты что?..» И сквозь гимнастерку, сквозь белье, сквозь грохот, и бой, и время, и судьбу – сквозь все до сегодняшнего мгновения кровь ее просочилась. Теплая, родная: он всем телом ощутил ее тогда и запомнил. И закричал: «Помогите!» – не себе помощи прося – ей.
Помогли." (Б. Васильев "Суд да дело")

Побледнев,
Стиснув зубы до хруста,
От родного окопа
Одна
Ты должна оторваться,
И бруствер
Проскочить под обстрелом
Должна.
Ты должна.
Хоть вернёшься едва ли,
Хоть «Не смей!»
Повторяет комбат.
Даже танки
(Они же из стали!)
В трёх шагах от окопа
Горят.
Ты должна.
Ведь нельзя притвориться
Пред собой,
Что не слышишь в ночи,
Как почти безнадёжно
«Сестрица!»
Кто-то там
Под обстрелом кричит…

"(...) Белая фигура возникла в темном прямоугольном проеме. Женщина спустилась по ступеням на траву и повезла рюкзак через луг. Медицинская шапочка была
пришпилена к вороной гриве. Обтянутый халат круглился на откровенных формах.
В плавном движении тело под халатом дышало.
Довезя рюкзак на певучем ролике до березы, она потянулась и пошла
обратно, запустив:
-- Следущи-ий! кричит заведущий! . .
(...) Из рюкзака торчала стриженая мужская голова.
-- С благополучным приземлением, -- пожелала голова, скосив глаза
вверх. (...) Визжа и раскачиваясь, как выползающая на-гора вагонетка с рудой, близился второй рюкзак. Медсестра остановила его метрах в двух, оценила интервал и двинулась за очередным.
-- Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь? -- приветствовала первая
голова, церемонно кивая. --Как вы перенесли путешествие?
-- От этого скрипа уши закладывает, --пожаловалась вторая голова. --
Телега-то опять немазаная.
-- Это входит в программу. Звуковой фон -- разнообразие: дополнительные
раздражители.
-- Вот именно, что раздражители. Колесо -- оно требует смазки. Каши
маслом не испортишь.
-- Это ничего. . .главное -- чтоб обувь была разношена и гвоздь в пятку
не лез!
И оба подсмеялись привычной шутке. Третья голова выглядела вовсе древней, ископаемой. Лысо-седая, водянистые глазки запрятаны среди коричневых пигментных островков, и ее единственный зуб, длинный и желтый,
торчал из-под верхней губы, как щуп. Рюкзак ей достался плохой, последнего
срока, слинявший и застиранный до белесости, и с грубой заплатой на месте кармана. Она смачно харкнула, едва не пришибив божью коровку, хлопотливо сновавшую вверх-вниз по травинке в охоте на тлей, и прохрипела:
-- Курить-то когда?
-- Некомпанейский вы народ, гринго! Обождите, пока замыкающие
подтянутся. Эй, в хвосте, шире шаг!
-- Висельники. . .
-- Великолепная семерка!
-- Семеро смелых.
И туловища, оснащенные головами, разместились на дистанции променада.
Не то десант пришельцев на воздушной подушке, не то кладовая сорокопута.
Покойно улыбались, жмурясь солнышку.
Медсестра обошла гирлянду с пачкой "Беломора", вставляя каждому в рот папиросу и поднося спичку. Семь струистых дымков пихнулись в воздух, как пробный выдох отдыхающей гидры. (...)" МВеллер, "Самовары". Это выбрала наиболее "безобидный" отрывок с медсестрой))))) ) )

Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.

И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;

Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться.. .

Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.

И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.

В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?

А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата, -
Это так. Что было, то было.. .
Хотя он не скрыл, что женатый.

Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем.. .

Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.

Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.

Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.

Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.

Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен -
Надавать ребенку пощечин?

Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.

Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.

Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
К. Симонов
Ничего, кроме военной темы не приходит в голову

 

Легкий школьный вальс

Тоже
был у нас

У него
судьба была такая:

Помню,
как сейчас,

Наш
десятый класс

Закружила
вьюга фронтовая.

 Фронтовой санбат

У
лесных дорог 

Был
прокурен и убит тоскою.

Но
сказал солдат,

Что
лежал без ног,

- Мы с
тобой, сестра, еще станцуем.

А
сестра - как мел.. .

Вдруг
запела вальс.. .

Голос
дрогнул, закачался зыбко.

Улыбнулась
всем

- Это
я для вас, - 

А
слеза катилась на улыбку.. .

Сколько
лет прошло,

Не
могу забыть

Тот
мотив, который пелся с болью.

Сколько
лет прошло.. .

Не
могу забыть

Мужество
солдатское и волю

ЛАБОРАНТ И МЕДИЧКИ

1 Он сидит среди реторт 

И ругается, как черт:  

"Грымзы! Кильки! Бабы! Совы!  

Безголовы, бестолковы

- Йодом залили сюртук,  

Не закрыли кран...  

Без рук!  

Бьют стекло, жужжат, как осы.  

А дурацкие вопросы?  

А погибший матерьял?  

О, как страшно я устал! " 

Лаборант встает со стула.  

В уголок идет сутуло 

И, издав щемящий стон,

В рот сует пирамидон.  

2 

А на лестнице медички 

Повторяли те же клички: "Грымза! Килька! Баба! Франт!

Безголовый лаборант...  

На невиннейший вопрос 

Буркнет что-нибудь под нос;  

Придирается, как дама, -

Ядовито и упрямо,  

Не простит простой ошибки!  

Ни привета, ни улыбки... " 

Визг и писк.  

Блестят глазами,  

Машут красными руками:  

"О, несноснейший педант,

Лаборашка, лаборант! " 

3 

Час занятий. Шепот. Тишь.  

Девы гнутся, как камыш,  

Девы все ушли в работы.  

Где же "грымзы"? 

Где же счеты?  

Лаборант уже не лев

И глядит бочком на дев,  

Как колибри на боа.  

Девы тоже трусят льва:  

Очень страшно, очень жутко - 

Оскандалиться не шутка!  

Свист горелок.  

Тишина. Ноет муха у окна.

Где Юпитер?  

Где Минервы?  

Нервы, нервы, нервы, нервы...  

<1909>Саша Черный.  

Вен. Ерофеев "Вальпургиева ночь или шаги командора"