Ваши литературные ассоциации на тему "поздняя любовь"?

Первый раз, наверно, за всю жизнь Анну Константиновну не обманули ожидания. Лишь не уставала удивляться: за что ей такое счастье привалило?. . Что ни день, стали с Антоном Николаевичем видеться – и не надоедало, не приедалось, а, напротив, чем дальше, тем трудней было обходиться друг без друга. Один раз Анна Константиновна попробовала было уйти раньше времени с прогулки, в опасении не угадать меру, наскучить, так Антон Николаевич ужасно расстроился, готов был на нее рассердиться. Она, конечно, быстро уступила и больше комедий не устраивала, а полностью подчинилась ему.
Собеседник он был для нее необыкновенный, ей до него, безусловно, не дотянуться. Однако скоро заметила, что рядом с ним тоже умнеет, словно пробивается наружу прежде глубоко, за ненадобностью, запрятанная, камнем придавленная истинная ее сущность, о которой и сама плохо знала. Он будто каменную эту глыбу сдвинул, отбросил в сторону, дал глубоко и вольно вздохнуть, душой распрямиться.. .
Да и как не задышать, как не распрямиться, если услышишь вдруг: «Удивительно мне с вами легко и тепло. Только с женой так было. Ни с какими другими женщинами... »
О покойной жене он ей много рассказывал. Анна Константиновна расценивала это как доверие и сердечную близость. Пианистка, аккомпанировала эстрадным певцам, постоянно разъезжала, и хотя в доме по этой причине не всегда соблюдался должный порядок, а детей растили бабушки, зато скучать было некогда. То он встречал ее, то опять провожал. Не успевали вместе до насыщения побыть, наговориться, как она опять собирала чемодан – на гастроли. Музыкантша, рассказывал он, была великолепная, самые лучшие исполнители ею дорожили.. . Сам он, выяснила скоро Анна Константиновна, никакой не профессор, а инженер-металлург. В свое время тоже исколесил в командировках страну, а в последние годы осел в Москве, в главке министерства.

В Перуанская "Кикимора" по книге есть замечательный фильм с Олегом Ефремовым и Ией Саввиной

Э. Хемингуэй
"За рекой в тени деревьев"

"...Этторе отошел. Девушка заглянула в старые стальные глаза полковника и положила обе свои руки на его искалеченную руку.

— Ты сегодня довольно добрый, — сказала она.

— А ты ужасно красивая, и я тебя люблю.

— Ну что ж, это приятно слышать!

— Где мы будем ужинать?

— Мне надо позвонить домой и спросить, можно ли мне не ужинать дома.

— А почему та стала грустная?

— Разве я грустная?

— Да.

— И совсем я не грустная. Такая же веселая, как всегда. Честное слово, Ричард. Но ты думаешь, приятно, если тебе девятнадцать лет и ты влюбилась в человека, которому за пятьдесят, и ты знаешь, что он скоро умрет?

— Ну зачем так прямо? — спросил полковник. — Но когда ты это говорила, ты была очень красивая!

— Я никогда не плачу, — сказала девушка. — Никогда. У меня даже есть такое правило — никогда не плакать. Но сейчас я заплачу.

— Не плачь, — сказал полковник. — Ведь я сегодня добрый, правда? А что до всего прочего — ну его к дьяволу!

— Скажи еще раз, что ты меня любишь.

— Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

— А ты постараешься не умирать?

— Да.

— Что говорил доктор?

— Да ничего особенного…

— Но хуже тебе не стало?

— Нет, — солгал он.

— Тогда выпьем еще по одному мартини. Ты знаешь, я до тебя никогда не пила мартини.

— Знаю. Но теперь здорово пьешь.

— А лекарство тебе принимать не пора?

— Пора, — сказал полковник. — Лекарство пора принять.

— Можно я тебе его дам?

— Да, — сказал полковник. — Можно.

Они всё сидели за столиком в углу, и какие-то люди приходили в бар, а другие выходили. У полковника от лекарства слегка закружилась голова, и он ждал, пока это пройдет. «Каждый раз одно и то же, — думал он. — Черт бы его побрал, это лекарство! » Он видел, что девушка наблюдает за ним, и улыбнулся. Это была привычная, испытанная улыбка, которой он пользовался вот уже пятьдесят лет, с тех пор как улыбнулся впервые, и она до сих пор ему не изменяла, как дедушкино охотничье ружье. Ружье, наверно, взял старший брат. «Что ж, он всегда стрелял лучше меня, — думал полковник, — ружье принадлежит ему по праву» .

— Слушай, дочка, — сказал он. — Ты только из-за меня не расстраивайся.

— Я и не расстраиваюсь. Ни чуточки. Но я тебя люблю.

— Тоже не бог весть какое занятие, правда? — Он сказал oficio вместо «занятие» , — когда им надоедало говорить по-французски, а по-английски при посторонних разговаривать не хотелось, они иногда разговаривали по-испански. «Испанский язык грубый, — думал полковник, — иной раз грубее кукурузной кочерыжки. Но зато всегда можно точно выразить свою мысль, и она запомнится» .

— Es un oficio bastante malo, — повторил он, — любить меня.... "

Он был старше её, она была хороша,
В ее маленьком теле гостила душа.
Они ходили вдвоём, они не ссорились по мелочам,
И все вокруг говорили: чем не муж и жена?
И лишь одна ерунда его сводила с ума:
Он любил её, она любила летать по ночам.

Он страдал, если за окном темно,
Он не спал, на ночь запирал окно,
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам.
А потом, по утру, она клялась,
Что вчера это был последний раз,
Он прощал, но ночью за окном темно,
И она улетала всё равно.

А он дарил ей розы, покупал ей духи,
Посвящал ей песни, читал ей стихи
Он хватался за нитку, как последний дурак
Он боялся, что когда-нибудь под полной луной
Она забудет дорогу домой.
И однажды ночью вышло именно так.

Он страдал, если за окном темно,
Он не спал, на ночь запирал окно,
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам.
А потом, поутру, она клялась,
Что вчера это был последний раз,
Он прощал, но ночью за окном темно,
И она улетала всё равно.

И три дня и три ночи он не спал и не ел,
Он сидел у окна и на небо глядел.
Он твердил её имя, выходил встречать на карниз,
А когда покатилась на убыль луна,
Он шагнул из окна, как шагала она,
Он взлетел, как взлетала она,
Но не вверх, а вниз.

Он страдал, если за окном темно,
Он не спал, на ночь запирал окно,
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам.
А потом, поутру, она клялась,
Что вчера это был последний раз,
Он прощал, но ночью за окном темно,
И она улетала все равно.