Игра в бисер. Сосредоточенность 7.

Он стар,
он похож на свое одиночество,
ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу — с вопроса:
— А вы не из Витебска?. .
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
Нет, я не из Витебска…
Долгая пауза.
А после — слова монотонно и пасмурно:
— Тружусь и хвораю…
В Венеции — выставка…
Так вы не из Витебска? …
— Нет, я не из Витебска…

Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далекостью дышит,
пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн, ни Лазурного берега,
ни нынешней славы…

Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение…
Тот Витебск его — пропыленный и жаркий —
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки,
там зреют особенно крупные яблоки
и сонный извозчик по площади катит…
— Так вы не из Витебска?. .
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…
…И жалко,
что я не из Витебска.

Вы будете смеяться, но почему-то опять Шагал.

ПодпишисьРоберт Рождественский

СНЕГ (ЭТОЙ НОЧЬЮ...) Этой ночью
первый снег летел в окно.
Этим утром
снег идти не перестал.. .
Так идет он, будто кто-то озорно,
как в бутылке,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
куда лететь ему,
где найти ему
местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля?
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх —
озабоченный,
растерянный,
чудной.. .
Я прекрасно понимаю
первый снег,
потому что так же было и со мной...

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат,
ты — мое призвание.
Ты — и радость моя, и моя беда.

Пешеходы твои — люди невеликие,
каблуками стучат — по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат,
ты — моя религия,
мостовые твои подо мной лежат.

От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат,
ты — мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя.

Пускай моя любовь, как мир, стара, -- лишь ей одной служил и доверялся. Я -- дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство. За праведность и преданность двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет, я умру,
пока он есть -- я властен над судьбою. Молва за гробом чище серебра
и вслед звучит музыкою прекрасной.. .
Но не спеши, фортуна, будь добра,
не выпускай руки моей несчастной. Не плачь, Мария, радуйся, живи,
по-прежнему встречай гостей у входа.. .
Арбатство, растворенное в крови,
неистребимо, как сама природа. Когда кирка, бульдозер и топор
сподобятся к Арбату подобраться,
и правнуки забудут слово "двор" --
согрей нас всех и собери, арбатство.

Г. Канович "Свечи на ветру"
Телеги удалялись, а Абель Авербух все стоял среди руин винной лавки,
скатывал снежки и вслепую запускал нам вслед.
В бочку! В сумрак! Во Вселенную! Барткус, как и подобает золотарю, орудовал ведром с какой-то лихостью. Он
погружал его в яму и зачерпывал до самых краев, а я давился вонью и
отвращением. Желудок то и дело подступал к горлу, пытаясь прорваться через
узкую, униженную смрадом, горловину. Еще одно ведро, еще один всплеск, и я
избавлюсь от своих внутренностей, от своих взбунтовавшихся кишок. А дети? Дети молчали. В этой каше, в этой отвратительной жиже. Ну и вышколил же их Абель Авербух. Или смерть. Она кого угодно вышколит. — Терпите, — сказал им Барткус. — Христос и не такие муки
вытерпел. Мы опорожнили еще один нужник, повесили на задок телеги ведра, захлопнули
крышки и покатили. Ведра болтались и стукались о днище. И звук их, казалось, перекрывал вой метели. Как только он умолкнет, подумал я, кончится война. Как только он
умолкнет!.. Над воротами гетто зажглись фонари. Немец-охранник еще издали заметил нас и крикнул кому-то, видать, Ассиру: — Дерьмо сам нюхай! — Слезай! — громко, с нарочитой злостью, так, что бы слышал
немец, заорал Ассир, когда я подъехал вплотную. — Ты, что, порядка не
знаешь? Чего прешь?. . Осади назад!. . Показывай свою добычу!.. Он узнал меня. Глаза его сверкали неподдельным возмущением и ненавистью. — Что ты там везешь? — он брезгливо покосился на мой кожушок, на
заячью шапку с отодранным ухом. Предпочел, мол, олух, балахон золотаря
полицейской форме. Ведра умолкли, а война продолжалась. — Что везу? Картошку! Говядину в соусе! Угощайтесь, господин
полицейский. — Слезай! Не разговаривай! В бочке ни шороха, ни звука. Я слез с телеги, распахнул бочку, сунув на всякий случай руку за пазуху,
туда, где пуля привыкала к моему сердцу. Если Ассир выдаст нас, я уложу его на месте. И для него у меня найдется
пуля, и для его покровителя. Сын мясника заглянул в проем и застыл. — Подлива не нравится? — тихо спросил я. — Идиот! — еще тише ответил Ассир. — Лучше бы эти дети
умерли евреями!. . Проваливай! — Чего вы там? — поинтересовался немец. — Ничего, господин ефрейтор. Ефрейтор затопал к телеге, и у меня потемнело в глазах. — Шнеллер! — завопил он. — И без вас вони хватает! Одной рукой я вел под уздцы лошадь, а другой стискивал пистолет: я все еще
не верил Ассиру. Вдруг подбежит к немцу и шепнет на ухо: там дети плавают в
дерьме, дети, господин ефрейтор… «Лучше бы они умерли евреями! » Как он только смеет! Кто дал ему право
распоряжаться чужими жизнями? Пусть распоряжается своей! Миру не нужны мертвые.
Мертвых достаточно на каждом шагу. Разве он сам, Ассир, живой?. . Кукла с
голубой повязкой на рукаве вместо бантика… Марионетка, а веревочка от нее —
кожаный ремень автомата — на шее у господина ефрейтора… Дернет, и нет сына
мясника Гилельса, нет, как и самого мясника. — Пронесло, — вздохнул Барткус, когда мы обогнули костел и
выкатили на городскую улицу. — Откинь крышку! Пусть детишки дышат! Пусть
дышат! Так, с открытыми бочками, мы и доехали до окраины, где в сохранившейся
половине царской казармы помещался детдом доктора Бубнялиса.
Встретили нас Пранас и сам Бубнялис. Доктор был низенький, с пышной копной волос, немолодой и нестарый, в
крестьянском полушубке, делавшем его еще ниже. — Все в баню!. . Немедленно!. . Все! — быстро заговорил он. — В чужой не моюсь, господин доктор, — сказал Барткус. — Не
привык. Сироты Абеля Авербуха выбрались из заточения и заученно построились в
темном, залитом асфальтом, дворе. — Здравствуйте, дети, — приветствовал их Бубнялис. — Здравствуйте, — хором ответили они. — Сейчас мы помоемся, поужинаем и пойдем спать, — сообщил
Бубнялис. — А завтра… завтра начнем учиться. И он первым зашагал к освещенному дому. Дети плелись за ним, и зловонная жижа стекала на царский асфальт, как
кровь.

И. Бродский - "Литовский ноктюрн"
"...Поздний вечер в Литве.
Из костелов бредут, хороня запятые
свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах
куры роются клювами в жухлой дресве.
Над жнивьем Жемайтии
вьется снег, как небесных обителей прах.
Из раскрытых дверей
пахнет рыбой. Малец полуголый
и старуха в платке загоняют корову в сарай.
Запоздалый еврей
по брусчатке местечка гремит балаголой,
вожжи рвет
и кричит залихватски: "Герай! "....

Ты был на Кубани?
А ты побывай. Отличные люди,
Прославленный край!
Там вечер просторныйИ песня простая. У клуба – парнишекИ девушек стая. Там примут тебяКак хорошего друга,
Покажут, как землюВорочают плугом,
Как хлеб убирают, Как стол накрывают, Как в горнице гостяУ нас угощают.
Кубанцы на зависть
Умеют трудиться. Там где-то саманныйКурень мой дымится, Увитый густойВиноградной лозою, Мой бойкий домишкоС антенной косою. Весёлые окна, Открытые ставни, Дымок над трубоюКак выстрел недавний.
Люблю тебя.
Край мой,
Простор краснодарский. И труд хлебороба.
И песни.
И пляски.
И пыль под копытами
На ипподроме,
И яркую лампочку
В маленьком доме,
Улыбку и радостьНа лицах казачьих –
Суровых и смуглых,
Простых, но горячих!
Ты был на Кубани?
А ты побывай. Отличные люди, Прославленный край! (В. М. Гончаров)