Игра в бисер. Поэты. Как они творили?

Рождается внезапная строка,
За ней встает немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвёртая смеётся набегая.
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом,
И, право, никогда - не сочиняю

(К. Бальмонт)

***

...Ведут ко мне коня в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол, и трескается лёд.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
То тлеет медленно - а я пред ним читаю,
иль думы долгие в моей душе питаю.
И забываю мир - и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем -
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут ...

(А. С. Пушкин)

Мы едим в кухне. Я накрываю на стол, но по неопределённому выражению глаз и равнодушной жадности, с какой ты глотаешь все, что есть на тарелке, по твоим расплывчатым ответам на мои вопросы я понимаю, что мысли твои далеко. Строфы крутятся у тебя в голове. Действительно, как раз посреди ужина ты бросаешься к рабочему столу. Мне остаётся лишь убрать тарелки — ты больше не будешь есть. Я завариваю очень крепкий чай, тихонько ставлю перед тобой чашку и закрываю дверь. Ты уже исписал целый листок своим тонким старательным почерком. Несколько часов ты остаёшься сидеть, уставившись в белую стену. Ты не терпишь ни рисунка, ни картины, ни даже тени на стене перед собой. В каждой из наших квартир рабочий стол ставится к стене, и ты сидишь спиной к окну, предпочтительно — в маленьком углу, отгороженном с помощью шкафа, поставленного поперёк, или этажерки, которая служит ширмой. И всегда — гладкое, белое и пустое пространство перед глазами. Из двадцати четырех часов слишком коротких для тебя суток три-четыре часа ты проводишь за рабочим столом. Особенно ночью. Когда в нашем распоряжении только одна комната, я пристраиваюсь сбоку на кровати. Позже, в нашей большой квартире, я жду на диване твоего кабинета, чтобы ты прочёл мне написанные только что стихи, и иногда засыпаю. И вот в тишине ночи ты ласково гладишь меня по щеке, чтобы разбудить. У тебя покраснели глаза и от выкуренных сигарет немного сел голос. Ты читаешь мне стихи — и это одна из самых полных минут нашей жизни, сопричастность, глубокое единение. Это твой высший дар мне. Когда я спрашиваю, откуда это, что вызывает в тебе настоятельную потребность написать на бумаге слова в точно определённом порядке, иногда без единого исправления, — ты не можешь ответить. Видно, тебе и самому это не особенно понятно: «Так выходит — вот и все» . И добавляешь: «Иногда это трудно, знаешь…» Часами ты куришь, раздражённо бросаешь скомканные шарики бумаги в корзину, литрами пьёшь обжигающий чай, пощипываешь струны гитары в поисках новых аккордов, а потом сидишь неподвижно, будто зачарованный белым сиянием лампы. Вдруг раздаются самые ужасные ругательства и смех — готово, ты нашёл! Иногда стоит найти лишь одну строфу — и все складывается и связывается воедино, и на рассвете, когда комната окрашивается цветом зари и я просыпаюсь, дрожа оттого, что не выспалась, ты читаешь мне, торжествуя, результаты ночной работы. Иногда мелодия влечёт за собой слово. Тогда мы не спим, потому что ты беспрерывно наигрываешь один и тот же мотив, упорно повторяя слова до тех Пор, пока они не подладятся друг к другу и не станут песней. Как чувствительная плёнка, ты записываешь эмоции, накапливаешь высказывания. Ты питаешь своё вдохновение пережитыми событиями, ничего не оставляя в стороне. Любая тема вызывает в один прекрасный день стихотворение: война, спорт, лагеря, болезнь, любовь, смерть… Тебе пишут подводники, оказавшиеся однажды взаперти в стальном гробу, альпинисты, заблудившиеся в бурю, водители грузовиков, потерявшие дорогу в степи, космонавты, которых поддерживали в звёздной пустоте твои шуточные песни, молодые преступники, к которым возвращалась после тяжёлого наказания способность жить, женщины, разучившиеся было смеяться под тяжестью горя и забот, старики, благодарящие тебя за то, что ты так хорошо почтил память их товарищей, павших за Родину, начинающие артисты, берущие тебя в пример и клянущиеся работать изо всех сил. И ещё — солдаты из контингента, воюющего на границе с Китаем, или те, кто вернулся после «нормализаторской миссии» из Чехословакии, или просто призванные на три года — их искренность и смятение вызывают у тебя слезы.
Марина Влади. Владимир, или Прерванный полет

Из интервью
«Я полагаю, что страх, высказанный в 1972
году, отражал опасения потерять свое "я" и самоуважение писателя.
Думаю, что я действительно не был уверен — да и не очень уверен сегодня, —
что не отупею, потому что жизнь здесь требует от меня гораздо меньше усилий,
это не столь изощренное каждодневное испытание, как в России. И действительно,
в конечном счете некоторые мои инстинкты, видимо, притупились. Но, с другой
стороны, испытывая страх, стараешься навострить свой ум. Пожалуй, это
уравновешивает. Кончаешь невротиком, да это случилось бы в любом случае. Только
быстрее, хотя и в этом нельзя быть до конца уверенным» …

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

О своих гениальных стихах говорил "стишки"...

Случайное, спонтанное, чисто
ассоциативное исключается из поэзии Бродского. Он поэт, и ответ на «последние
вопросы» для него не в откровении веры и не в доводах разума, а в создании
безупречного текста. Но поскольку окончательно-идеальное стихотворение создать
невозможно, каждый раз приходится начинать труд заново. Сизиф из притчи Камю,
принимающий абсурдные условия человеческого существования, – вот эмблема
избранного Бродским пути.

Л. Лосев И. Бродский

http://modernlib.ru/books/losev_lev/iosif_brodskiy/read/

Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в годы труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движение
Тысячи лет миллионов сердца.

"В газетах, по поводу чьих-то воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом, опять приводится мнение знаменитого писателя о стихах (...). Стихотворная форма неудобна и бесполезна, -- думает граф Л. Толстой; над нею надо много работать, терять время, а все же точно мысли не выразишь; если стихи действуют на чувство, трогают, волнуют, то тем хуже: это показывает, что они составляют низший род
искусства, чувственный. Писать стихи -- все равно, что пытаться ходить, связав себе ноги: далеко не уйдешь.
Конечно, далеко не уйдешь. И, вообще, на сравнениях далеко не уйдешь. И удивительно, как люди любят прибегать к этому низшему из поэтических украшений, сравнению; давно же, ведь, известно, что сравнение не доказательство. Со связанными ногами далеко не уйдешь, так; ну, а уехать со связанными ногами можно ли, и далеко ли? в вагоне, например? И если прозаика сравнить с быстрошагающим
на своих на двоих пешеходом, то где же препятствие к тому, чтобы поэта сравнивать с еще быстрее скачущим на коне всадником, или, совершеннее, с автомобилистом?
Мысли выражать стихами, будто бы, неудобно: и неточно, и долго.
Бесспорно, что есть много мыслей, которые стихами выражать совершенно бесполезно. И если надо поскорее сообщить кому-нибудь интересную новость, то стихи слагать некогда. Хотя непреодолимых препятствий все же нет. Сообщал же Мей свой адрес стихами. Давно сказано: "О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль, какую хочешь"... и т. д.
Но есть совсем особые роды сообщений, которые не рассчитаны на
сегодняшний день, не требуют скорости, не нуждаются в многотомном изъяснении, и вся живая прелесть которых состоит в особом очаровании мерного и звучного слова.
Есть слова, западающие в память и становящиеся в ряду лучших достояний души, -- слова незыблемые, неизменные, обвеянные радостью, тоскою, печалью, восторгом и того, кто их сказал впервые, и многих, многих, с сердечным трепетом повторявших эти слова. Они сложились в медленной и упорной работе, -- каждая строчка
требовала труда, достаточного для написания целой страницы точного прозаического изложения мыслей, ясных, простых, понятных. Но та дорогая строчка мне мила, потому что она медленно выросла из души, с усилием облеклась в свою блистающую форму, а эта страница только интересна, но интересна только для прохождения мимо. Скоро сделано, скоро прошло. (...)" Ф. Сологуб, "За стихи".

"Я записываю свои стихи с 1949 года, весны 1949 года, когда я стал работать фельдшером лесной командировки на ключе Дусканья близ речки Дебин, притока Колымы. Я жил в отдельной избушке – амбулатории и получил возможность и время записывать стихи, а следовательно, и писать. .
Хлынувший поток был столь силен, что мне не хватало времени не только на самую примитивную отделку, не только на сокращения, но я боялся отвлекаться на сокращения.
Писал я всюду: и дорогой – до больницы было по ключу двенадцать километров, и ожидая начальство, получая лекарства. .
Едва заканчивалось одно стихотворение, как начиналось другое, дрожало в мозгу третье и четвертое. Обессилев, с усталыми мышцами руки, я бросал работу. .
Когда пишется стихотворение, поэт не знает, какой строкой, какой строфой, каким чувством и мыслью он кончит. .
Всё это – процесс еще до шепота, не только до записи, до выхода на бумагу. .
Пока не запишешь, хоть наскоро (но неполными словами стихотворной строки! ) не только нет гарантии, что запомнится что-то, хоть самое малое, хоть одна строчка, – в девяносто пяти процентах из доверенного памяти стихотворного текста не оставалось ничего – через несколько часов, а то и десяток минут. Всё исчезало бесследно, невозвратимо. Я давно научился встающую в мозгу строку, строфу фиксировать на чем попало – на папиросной коробке, на обрывке газеты, – но мгновенно. Возможно, что где-то в мозгу существует какой-то склад этих уже написанных стихотворений, уже почти созданных, почти родившихся. Забытые, вовремя не записанные стихи восстанавливать неизмеримо труднее, чем сочинить новое. .
Поэтому в дороге я всегда вооружен карандашом, клочком бумаги, захожу на ближайшую почту и записываю. Ежедневно, возвращаясь домой, я переписываю всё рифмованное, выгруженное из своих карманов, и или бросаю в мусорное ведро, или складываю в конверты, которые всю жизнь собираюсь разобрать, пересмотреть всё, что там записал. Ежедневно, возвращаясь домой, я переписываю всё рифмованное, выгруженное из своих карманов, и или бросаю в мусорное ведро, или складываю в конверты, которые всю жизнь собираюсь разобрать, пересмотреть всё, что там записал. .
В общей тетради стихотворение записывается в его максимальном объеме. Всё, что придет в голову в выбранном размере и ритме, всё вносится на страницу тетради – мелко или крупно (если ночью) , а то и совсем на ощупь. У меня есть несколько стихотворений, которые мне приснились с текстом окончательным, а есть и такие, которые оставили неуверенные следы в общей тетради, недостаточно определенны, нечетки.
Эта система существует у меня много лет. Именно первую запись, первое появление в общей тетради стихов заданного размера и ритма – хотя бы это была одна строфа, а стихотворение в окончательном виде напишется через год, я и считаю датой рождения стихотворения, находкой поэтической темы, поэтической новости. . "

В. Шаламов "Кое-что о моих стихах"