Лес в пламени красок
«Этот снимок я сделал как-то осенью в Вирджинии,
причем в совершенно невероятных, волшебных условиях. Гуляя без определенной
цели по лесу, я вдруг увидел, как озерный туман поднимается над лесом. Его
клочья подолгу зависали между деревьями, и все это было пронизано отражающимся
от упавших листьев светом, который усиливал впечатление изысканно-ощутимой
трехмерности, объемности пространства. Я связался по рации со своей женой Рут и
попросил ее подвезти мое фотоснаряжение. Дождавшись Рут, я менее чем за пять
минут установил свою камеру формата 8×10 дюймов и успел сделать всего один
кадр, прежде чем лес потемнел и очарование игры света пропало. Мне не терпелось
как можно скорее обработать снимок. Когда же я увидел отпечаток, я сказал Рут,
что после тридцатилетней карьеры фотографа я впервые создал столь совершенный
снимок, что в нем выразилось все, что мне хотелось сказать о красоте пейзажа
как такового» .
Кристофер Беркетт
Как творили фотографы? Что
об этом есть в литературе?
Маленький, с коротким синеватым носиком фотограф районной газеты,
который много раз снимал Андрея Ивановича при жизни, пришел выполнить
свой последний долг и снять его мертвого — уже не для газеты, где
печатали фотографии только живых передовиков, а для себя. Фотограф
снимал гроб и рабочих в почетном карауле, ложась на рельсы и почти
втыкая объектив в их руки, сжимающие напильники и зубила. Широкоугольный
объектив по-эльгрековски удлинял эти руки, а уменьшившиеся лица уходили
куда-то высоко, под своды депо, казавшиеся готическими. Никто не
смеялся над фотографом, ползающим по рельсам, потому что все понимали —
он работает. Когда вдова Андрея Ивановича, сидящая на простом
канцелярском стуле, странном около рельсов, поднесла к глазам платок,
чтобы вытереть слезы, и в кадре оказалось два платка — платок в женских
дрожащих пальцах и платок в мертвых мужских руках, — фотограф вздрогнул.
У него было только мгновение, чтобы решить, на каком платке
сфокусировать. Он выбрал платок в мертвых руках, но платок в руках вдовы
тоже был виден в кадре, хотя и не так резко. «Замечательное фото, —
подумал фотограф, молниеносно щелкнув. — А назвать его надо „Два
платка“. Но кто это фото выставит? »
Фотограф, поднявшийся в кузов грузовика с гробом, вдруг увидел, что
посеребренная фигурка маленького памятника Ленину совместилась в
широкоугольном объективе с телом Андрея Ивановича, как будто он держал
эту фигурку в своих сложенных на груди руках. Фотограф, дернувшись от
толчка двинувшегося грузовика, все-таки успел щелкнуть.
Евтушенко "Ардабиола"
На фоне Пушкина снимается семейство.
Фотограф щелкает и птичка вылетает.
Фотограф щелкает, но вот что интересно -
На фоне Пушкина, и птичка вылетает.
Все счеты кончены и кончены все споры,
Тверская улица течет куда не знает,
Какие женщины на нас бросают взоры,
И улыбаются, и птичка вылетает.
Мы будем счастливы - благодаренье снимку,
Пусть жизнь короткая проносится и тает.
На веки вечные мы все теперь в обнимку.
На фоне Пушкина, и птичка вылетает.
На фоне Пушкина снимается семейство.
Как обаятельны, для тех, кто понимает,
Все наши глупости, и мелкие злодейства,
На фоне Пушкина, и птичка вылетае
Все предшествующие преступления русской империи
совершались под прикрытием тени молчания. Депортация полумиллиона литовцев,
убийство сотен тысяч поляков, уничтожение крымских татар — все это сохранилось
в памяти без фотодокументов, а следовательно, как нечто недоказуемое, что рано
или поздно будет объявлено мистификацией. В противоположность тому, вторжение в
Чехословакию в 1968 году целиком отснято на фото- и кинопленку и хранится в
архивах всего мира.
Чешские фотографы и кинооператоры прекрасно осознали, что
именно они могут совершить то единственное, что можно еще совершить: сохранить
для далекого будущего образ насилия. Тереза всю неделю была на улицах и
фотографировала русских солдат и офицеров во всех компрометирующих их
ситуациях. Русские не знали, что делать. Они получили точные указания, как
вести себя в случае, если в них будут стрелять или бросать камни, но никто не
дал им инструкций, что делать, если кто-то нацелит на них объектив аппарата.
Она отсняла уйму пленки. Пожалуй, половину раздала в
непроявленных негативах зарубежным журналистам (границы все еще были открыты,
приезжавшие из-за кордона репортеры были благодарны за любой материал) . Многие
фотографии появились в самых разных заграничных газетах: на них были танки,
угрожающие кулаки, полуразрушенные здания, мертвые, прикрытые окровавленным
красно-сине-белым знаменем, молодые люди на мотоциклах, с бешеной скоростью
носящиеся вокруг танков и размахивающие национальными флагами на длинных
древках, молодые девушки в невообразимо коротких юбках, возмущавшие спокойствие
несчастных, изголодавшихся плотью русских солдат тем, что на глазах у них
целовались с незнакомыми прохожими. Как я уже сказал, русское вторжение было не
только трагедией, но и пиршеством ненависти, полным удивительной (и ни для кого
теперь не объяснимой) эйфории.
В Швейцарию она увезла с собой фотографий пятьдесят,
которые сама же и проявила со всем тщанием и умением, на какие была способна.
Отправилась предложить их в большой иллюстрированный журнал. Редактор принял ее
любезно (все чехи еще были окружены ореолом своего несчастья, трогавшего сердца
добрых швейцарцев) , усадил ее в кресло, просмотрел снимки, похвалил и объяснил
ей, что сейчас, когда события уже отдалены определенным временем, нет никакой
надежды (“несмотря на то, что снимки превосходны! ”) на их публикацию.
— Но в Праге еще ничего не кончилось! — возразила она
и попыталась на плохом немецком объяснить ему, что именно сейчас, когда страна
оккупирована, на фабриках, вопреки всему, организуются органы самоуправления,
студенты бастуют, требуя вывода русских войск, и вся страна продолжает жить
своей жизнью. Именно это и потрясает! А здесь это уже никого не волнует!
Андрей Вознесенский
Якутская Ева
Варфоломею Тетерину
У фотографа Варфоломея
с краю льдины, у тёмной волны,
якутянка, «моржиха» , нимфея
остановлена со спины.
Кто ты, утро Варфоломея,
от которой офонарели
стенды выставки мировой?
К океану от мод Москвошвея
отвернулась якутская Ева.
И сощурясь, морщинка горела
белым крестиком над скулой.
Есть свобода в фигуре ухода
без всего, в пустоту полыньи.
Не удерживаю. Ты свободна.
Ты красивее со спины.
И с тех пор не трезвевший художник
мне кричит: «Я её не нашёл! »
Бородёнка его, как треножник,
расширяясь, опёрлась о стол.
Каждой женщине, встреченной каждой
он кричал на пустынной земле: «Отвернись!
Я узнать тебя жажду,
чтобы крестик сверкнул на скуле» .
Синеглазых, курносых, отважных
улыбаются тысячи лиц
«Отвернись! Я узнать тебя жажду,
умоляю тебя – отвернись!
Отвернись от молвы и продажи
к неизведанному во мгле.
А творец видит Золушку в каждой,
примеряет он крестик к скуле.
Распечатана многотиражно –
как разыскивается бандит –
отвернись, я узнать тебя жажду,
пусть прищуренный крестик горит… »
Я не слушал Варфоломея.
Что там спьяну мужик наплетёт?
Но подрамник, балдея идеей,
он за мною втолкнул в самолёт.
Остановленное Однажды
среди мчащихся дней отрывных,
отвернись, я узнать тебя жажду!
Я забуду тебя. Отвернись.
"Воспоминанье прихотливо
И непослушливо, Оно -
Как узловатая олива:
Никак, ничем не стеснено.
Свои причудливые ветви
Узлами диких соответствий
Нерасторжимо заплетет -
И так живет, и так растет.
Порой фотограф-ротозей
Забудет снимкам счет и пленкам
И снимет парочку друзей
На Капри, с беленьким козленком. -
И тут же, пленки не сменив,
Запечатлеет он залив
За пароходною кормою
И закопченную трубу
С космою дымною на лбу.
Так сделал нынешней зимою
Один приятель мой. Пред ним
Смешались воды, люди, дым
На негативе помутнелом.
Его знакомый легким телом
Полупрозрачно заслонял
Черты скалистых исполинов,
А козлик, ноги в небо вскинув,
Везувий рожками бодал.. .
Хоть я и не люблю козляток
(Ни итальянских пикников) -
Двух совместившихся миров
Мне полюбился отпечаток:
В себе виденья затая,
Так протекает жизнь моя.
Я вижу скалы и агавы,
А в них, сквозь них и между них -
Домишко низкий и плюгавый.
Обитель прачек и портных.
И как ни отвожу я взора,
Он все маячит предо мной,
Как бы сползая с косогора
Над мутною Москвой-рекой.
И на зеленый, величавый
Амальфитанский перевал
Он жалкой тенью набежал,
Стопою нищенскою стал
На пласт окаменелой лавы. (...)
Мотоциклетка стрекотнула
И сорвалась. Затрепетал
Прожектор по уступам скал,
И отзвук рокота и гула
За нами следом побежал.
Сорренто спит в сырых громадах.
Мы шумно ворвались туда
И стали. Слышно, как вода
В далеких плещет водопадах. (...)
Мотоциклетка под скалой
Летит извилистым полетом,
И с каждым новым поворотом
Залив просторней предо мной.
Горя зарей и ветром вея,
Он все волшебней, все живее.
Когда несемся мы правее,
Бегут налево берега,
Мы повернем - и величаво
Их позлащенная дуга
Начнет развертываться вправо.
В тумане Прочида лежит,
Везувий к северу дымит.
Запятнан площадною славой,
Он все торжествен и велик
В своей хламиде темно-ржавой,
Сто раз прожженной и дырявой.
Но вот - румяный луч проник
Сквозь отдаленные туманы.
Встает Неаполь из паров,
И заиграл огонь стеклянный
Береговых его домов.
Я вижу светлые просторы,
Плывут сады, поляны, горы,
А в них, сквозь них и между них -
Опять, как на неверном снимке,
Весь в очертаниях сквозных,
Как был тогда, в студеной дымке,
В ноябрьской утренней заре,
На восьмигранном острие,
Золотокрылый ангел розов
И неподвижен - а над ним
Вороньи стаи, дым морозов,
Давно рассеившийся дым.
И отражен кастелламарской
Зеленоватою волной,
Огромный страж России царской
Вниз опрокинут головой.
Так отражался он Невой,
Зловещий, огненный и мрачный,
Таким явился предо мной -
Ошибка пленки неудачной.
Воспоминанье прихотливо.
Как сновидение - оно
Как будто вещей правдой живо,
Но так же дико и темно
И так же, вероятно, лживо.. .
Среди каких утрат, забот
И после скольких эпитафий
Теперь, воздушная, всплывет
И что закроет в свой черед
Тень соррентинских фотографий? " В. Ходасевич.
В. С. Высоцкий - "Вратарь"
Да, сегодня я в ударе, не иначе -
Надрываются в восторге москвичи, -
Я спокойно прерываю передачи
И вытаскиваю мертвые мячи.
Вот судья противнику пенальти назначает -
Репортеры тучею кишат у тех ворот.
Лишь один упрямо за моей спиной скучает -
Он сегодня славно отдохнет!
Извиняюсь,
вот мне бьют головой.. .
Я касаюсь -
подают угловой.
Бьет десятый - дело в том,
Что своим "сухим листом"
Размочить он может счет нулевой.
Мяч в моих руках - с ума трибуны сходят, -
Хоть десятый его ловко завернул.
У меня давно такие не проходят!. .
Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.
Обернулся - слышу голос из-за фотокамер:
"Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.
Что тебе - ну лишний раз потрогать мяч руками, -
Ну, а я бы снял красивый гол".
Я хотел его послать -
не пришлось:
Еле-еле мяч достать
удалось.
Но едва успел привстать,
Слышу снова: "Вот, опять!
Все б ловить тебе, хватать - не дал снять! "
"Я, товарищ дорогой, все понимаю,
Но культурно вас прошу: пойдите прочь!
Да, вам лучше, если хуже я играю,
Но поверьте - я не в силах вам помочь".
Вот летит девятый номер с пушечным ударом -
Репортер бормочет: "Слушай, дай ему забить!
Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром... " -
Чуть не плачет парень. Как мне быть? !
"Это все-таки футбол, -
говорю. -
Нож по сердцу - каждый гол
вратарю".
"Да я ж тебе как вратарю
Лучший снимок подарю, -
Пропусти - а я отблагодарю! "
Гнусь, как ветка, от напора репортера,
Неуверенно иду на перехват.. .
Попрошу-ка потихонечку партнеров,
Чтоб они ему разбили аппарат.
Ну, а он все ноет: "Это ж, друг, бесчеловечно -
Ты, конечно, можешь взять, но только, извини, -
Это лишь момент, а фотография - навечно.
А ну, не шевелись, потяни! "
Пятый номер в двадцать два -
знаменит,
Не бежит он, а едва
семенит.
В правый угол мяч, звеня, -
Значит, в левый от меня, -
Залетает и нахально лежит.
В этом тайме мы играли против ветра,
Так что я не мог поделать ничего.. .
Снимок дома у меня - два на три метра -
Как свидетельство позора моего.
Проклинаю миг, когда фотографу потрафил,
Ведь теперь я думаю, когда беру мячи:
Сколько ж мной испорчено прекрасных фотографий! -
Стыд меня терзает, хоть кричи.
Искуситель-змей, палач!
Как мне жить? !
Так и тянет каждый мяч
пропустить.
Я весь матч борюсь с собой -
Видно, жребий мой такой.. .
Так, спокойно - подают угловой...
"Дома я включил зеркальные лампы и стал командовать: повернитесь так, повернитесь эдак. Заставил даже залезть на папин письменный стол. Сначала она отказывалась, но я настоял: очень люблю освещать объекты съемки снизу. Нижний свет придает лицу таинственность. В природе все освещено сверху - солнцем, а снизу - это неестественно. И поэтому таинственно.
Чтоб сделать еще выше, я принес две высокие стопки книг и приказал ей встать на них. Она стояла и шаталась. И уже не думала больше, что я ее завлекаю. Она изнемогала от жары. Со всех сторон светили зеркальные лампы, и воздух в комнате накалился, как в домне.
Но когда я, посмотрев в видоискатель, сказал: «Теперь хорошо. Снимаю!» , - она вдруг смущенно улыбнулась и стала слезать с книг. «Куда! - крикнул я. - Не шевелитесь! » - но она заторопилась еще больше. Тут книги под ее ногами развалились, и она рухнула со стола. Когда она падала, на ее лице появился ужас, но еще оставалась и старая улыбка. Это сочетание было странным и красивым. Я нажал спусковую кнопку.
И в тот же момент за моей спиной раздался голос: «Негодяй! Девушка ломает позвоночник, а он ловит кадр!» "
(В. Краковский "Какая у вас улыбка! ")
ФОТОГРАФ
Прозрачным утром, накануне мая,
Когда листвы лишенный город наг,
Меня снимал фотограф, что снимает
На свадьбах или на похоронах.
Фотограф был артистом - неспроста
Меня фотографировал он долго
На фоне сада и на фоне дока,
Трамваев и старинного моста.
Согретый газированным вином,
Он говорил, что мы уйдем бесследно,
Что только фотография бессмертна:
От снимка и до снимка мы живем.
Так повторял он, слушателю рад,
Ловя в прицел лучей прикосновенье.
Уменьем останавливать мгновенье
Владел его нехитрый аппарат.
Был пьяный мастер мудрым, как Харон,
И было мне запечатлеться лестно
На полпути в пути моем безвестном
От свадеб до грядущих похорон.
Александр Городницкий
