Игра в бисер. Немцы в России.

«У меня тут маленький раскардаш» , — с этими словами Норберт проводит в свой кабинет. Эта едва заметная отсылка к «Осеннему марафону» с его стороны не случайна. В свое время эта роль открыла молодому немецкому журналисту Кухинке путь к познанию России. Путь, который если уж начался, то продолжается всю жизнь. Кабинет Норберта завален русскими книгами и журнальными подшивками. Берлинская квартира с московским содержимым. И хозяин ее — немец, обрусевший со всей свойственной его нации основательностью: жену, тоже немку, зовет Катей, воспитывает приемную дочь из России, частенько наведывается в свою квартиру в центре Москвы и привычно ругает столичные пробки. Разговор, начавшийся с хохм, поговорок и этимологии модного словечка «замкадыш» , плавно переходит в серьезное русло. Норберт кивает на стопку бумаг на столе. Эта стопка — проект церкви для строящегося в 90 километрах от Берлина Свято-Георгиевского монастыря. — Кризис — он везде, — вздыхает журналист. — Вот и строительство мы вынуждены временно приостановить… Свято-Георгиевский монастырь — любимое детище Кухинке, главное дело его жизни, логичное воплощение его русофильства. Норберт любит говорить о сопровождающих его неслучайных совпадениях, связанных с именем Георгий. — Мое второе имя — Георг, в паспорте так и записано — Норберт Георг, в честь святого Георгия. Так звали и моего крестного отца. Вот мне и покровительствуют двое святых — Норберт и Георг, то есть святой Георгий Победоносец. — Путь к созданию обители начался не вчера, — Норберт подлил себе чаю и откинулся на спинку кресла. — Я родился в Силезии. После войны эта территория переходила к Польше, и немцев выселяли с родных земель — было трудно и очень страшно. Во многих городах этнические немцы были обязаны носить на одежде отличительные знаки, чаще всего белую повязку на рукаве. Такую повязку носили и мы. Мой отец работал на принудительных работах на шахте. Потом почти всех немцев выселили, и на эти земли пришли поляки и украинцы, которые всю жизнь занимались сельским хозяйством, поэтому пришлось оставить часть немцев, чтобы они работали в шахтах и учили приехавших.. . В этой деревне до 1946 года жили только немцы, а после войны, когда стали переселять, деревня заговорила на русском, украинском, белорусском, польском. Тогда я заинтересовался Россией. Страной, с которой мы воевали и которая победила. В соседней деревне был прекрасный монастырь ХIII века. Почти всех монахов разогнали или переселили, но некоторые все же остались. Один из них был родом из Южного Тироля. Его не могли переселить из-за итальянского гражданства. Этот монах был блестяще образованным аристократом, причем с демократическими взглядами. Именно он ввел меня, если так можно выразиться, в религию и в мир веры. Я рано понял, чтó именно среди послевоенного ужаса нас больше объединяет, чем разъединяет, — это вера в Бога. Ведь корни немецкой истории и культуры, так же как и русской, — христианство. Два таких народа должны дружить, а не воевать. Поэтому я стал журналистом. Ведь журналист все-таки имеет на людей большее влияние, чем обычный человек, а мне хотелось повлиять на ситуацию хотя бы немного, в меру моих сил.

А. Толстой "Петр Первый"

...
- Эй, Монс, кружечку пива! Монс, в вязаном колпаке, в зеленом жилете, выплывал из освещенной двери аустерии, неся по пяти глиняных кружек в каждой руке. Над кружкой - шапка пены. Вечер тих и приятен. Высыпают звезды в русском небе, не столь, правда, яркие, пышные, как в Тюрингии, или Бадене, или Вюртемберге, - но жить можно не плохо и под русскими звездами. - Монс! Расскажи-ка нам, как у тебя в гостях был царь Петр. Монс присаживался за стол к доброй компании, отхлебывал из чужой кружки и, подмигнув, рассказывал: - Царь Петр очень любопытный человек. Он узнал о замечательном музыкальном ящике, который стоит в моей столовой. Отец моей жены купил этот ящик в Нюрнберге. . .- О да, мы все знаем твой прекрасный ящик, - подтверждали слушатели, взглянув друг на друга и помотав висячими трубками. - Я немного испугался, когда однажды в мою столовую вошли Лефорт и царь Петр. Я не знал, как мне нужно поступать. . .В таком случае русские становятся на колени. Я не хотел. Но царь сейчас же спросил меня: "Где твой ящик? " Я ответил: "Вот он, ваше помазанное величество". Тогда царь сказал: "Иоганн, не зови меня ваше помазанное величество, мне это надоело дома, но зови меня, как будто я твой друг". И Лефорт сказал: "О да, Монс, мы все будем звать его - герр Петер". И мы втроем долго смеялись этой шутке. После этого я позвал мою дочь Анхен и велел ей завести ящик. Обыкновенно мы заводим его только раз в году, в сочельник, потому что это очень ценный ящик. Анхен посмотрела на меня - и я сказал: "Ничего, заводи". И она завела его, - кавалеры и дамы танцевали, и птички пели. Петер удивился и сказал: "Я хочу посмотреть, как он устроен". Я подумал: "Пропал музыкальный ящик". Но Анхен - очень умная девочка. Она сделала красивый поклон и сказала Петеру, и Лефорт перевел ему по-русски. Анхен сказала: "Ваше величество, я тоже умею петь и танцевать, но, увы, если вы пожелаете посмотреть, что внутри у меня, отчего я пою и танцую, - мое бедное сердце наверное после этого будет сломано.. . " Переведя эти слова, Лефорт засмеялся, и я громко засмеялся, и Анхен смеялась, как серебряный колокольчик. Но Петер не смеялся, - он покраснел, как бычья кровь, и глядел на Анхен, будто она была маленькой птичкой. И я подумал: "О, у этого юноши сидит внутри тысяча чертей". Анхен тоже покраснела и убежала со слезами на своих синих глазах. . .Монс засопел и отхлебнул из чужой кружки. Он чудно и трогательно умел рассказывать истории. Приятный ночной ветерок шевелил кисточки на вязаных колпаках у собеседников. В освещенной двери показалась Анхен, подняла невинные глаза к звездам, счастливо вздохнула и исчезла. Раскуривая трубки, посетители говорили, что бог послал Иоганну Монсу хорошую дочь. О, такая дочь принесет в дом богатство.. .

Андрей Вознесенский "Лобная баллада"

...

И когда голова с топорика
подкатилась к носкам ботфорт,

он берёт её

над толпою,

точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щёки впились, как клещи, переносицею хрустя,

кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует её в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!.. »

Отвечает ему она:

«Мальчик мой Государь великий

не судить мне твоей вины

но зачем твои руки липкие

солоны?

баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой до любви?

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»...

На нейтралке (из книги Даниила Гранина «Заговор» , ОЛМА
Медиа Групп, 2012):



"Военные дневники фон Лееба, записки
Гальдера, мемуары гитлеровских генералов открыли для меня неведомую Великую
Отечественную войну. Занавес приподнялся. Можно было разобрать, что творилось
по ту сторону фронта, в штабах немецких армий, как задумывались и созревали
операции против нас. Как они воевали, прославленные завоеватели Европы,
генералы, фельдмаршалы — Манштейн, Браухич, Лееб, Гальдер и прочие полководцы
вермахта. А еще — что представлял их главнокомандующий Адольф Гитлер для них,
специалистов войны.

Прежде всего, я искал то, что относилось
к Ленинградскому фронту, к эпизодам моей войны, где на своей шкуре я испытал
сражения с немцами, все то, что пережили мы в 1941—1942 годах. Странные чувства
охватывали меня — вот как оно происходило у них, вот что они замышляли, как они
видели нас, где они перехитрили, и где мы их обыграли. Как будто я оказался на
нейтралке между немцами и своими.

21 июля 1941 года В штаб 18-й армии
группы “Север” прилетел Гитлер. Самолет фюрера сопровождали четыре самолета
охраны. Гитлер провел у командующего группы “Север” фельдмаршала фон Лееба два
часа. Совещались, как брать Ленинград. Улетая, он оставил своего спецкурьера,
чтобы тот немедленно сообщил ему о падении Ленинграда. Для него этот вопрос был
ясен. Через несколько дней город должен капитулировать. Но адъютант фон Лееба
сказал курьеру, что, видимо, придется задержаться здесь подольше, недели на
две.

Гитлер привык по ходу европейской
кампании, что города капитулируют быстро, Ленинград не должен быть исключением.
Немецкие части подходили к нему со всех сторон, некоторые приблизились
вплотную.

Но вот тут начинается удивительное. По
мере приближения к Ленинграду цель кампании начинает расплываться: можно взять
Ленинград штурмом, а можно ждать, когда он сдастся, генералы уверяли, что это
должно произойти вот-вот, со дня на день. И на Центральном фронте с Москвой
творилось примерно то же. Наступление немцев развивалось успешно, но в Генштабе
стали появляться сомнения, все чаще вспоминался синдром Наполеона.

Какова должна быть очередность — сперва
Ленинград или сперва Москва? 4 августа 1941 года Гитлер собрал совещание
верховного командования, он указал: “Первой достижимой целью является Ленинград
и русское побережье Балтийского моря”.

Это промышленные районы, в Ленинграде единственный завод, где делают
сверхтяжелые танки. Итак, сперва Ленинград. Взять к 20 августа! После этого
авиацию и танки передать группе “Центр”. Планировали уверенно, подобно
железнодорожному расписанию. Сопротивление советских войск учитывали, давая им
самое большее неделю. Все это аккуратно отражено в немецкой хронике военных
действий.

Начальник штаба главного командования
сухопутных войск Гальдер уговаривает фюрера в первую очередь брать Москву, а не
Ленинград, но Гитлер настаивает на своем — нет, сперва Ленинград. Для него этот
город - символ большевистской опасности, похоже, это главный враг.

"(...) Инженер Генрих-Мария Заузе подписал контракт на год работы в СССР, или, как определял сам Генрих, любивший точность, в концерне ГЕРКУЛЕС. «Смотрите, господин Заузе, – предостерегал его знакомый доктор математики Бернгард Герн­гросс, – за свои деньги большевики заставят вас поработать» . Но Заузе объяснил, что работы не боится и давно уже ищет широкого поля для применения своих знаний в области механизации лесного хозяйства. Когда Скумбриевич доложил Полыхаеву о приезде иностранного
специалиста, начальник ГЕРКУЛЕС’а заметался под своими пальмами. – Он нам нужен до зарезу! Вы куда его девали? – Пока в гостиницу. Пусть отдохнет с дороги. – Какой там может быть отдых! – вскричал Полыхаев. – Столько
денег за него плачено, валюты. Завтра же, ровно в десять, он должен быть
здесь. Без пяти минут десять Генрих-Мария Заузе, сверкая кофейными брюками и улыбаясь при мысли о широком поле деятельности, вошел в полыхаевский кабинет. Начальника еще не было. Не было его также через час и через два. Генрих начал томиться. Развлекал его только Скумбриевич, который время от времени появлялся и с невинной улыбкой спрашивал: – Что, разве геноссе Полыхаев еще не приходил? Странно. Еще через два часа Скумбриевич остановил в коридоре
завтракавшего Бомзе и начал с ним шептаться. – Прямо не знаю, что делать. Полыхаев назначил немцу на десять часов утра, а сам уехал в Москву хлопотать насчет помещения. Раньше недели не вернется. Выручите, Адольф Николаевич. У меня общественная нагрузка, профучебу вот никак перестроить не можем. Посидите с немцем, займите его как-нибудь. Ведь за него деньги плачены, валюта. Бомзе в последний раз понюхал свою ежедневную котлетку, проглотил ее и, отряхнув крошки, пошел знакомиться с гостем. В течение недели инженер Заузе, руководимый любезным Адольфом
Николаевичем, успел осмотреть три музея, побывать на балете «Спящая красавица» и просидеть часов десять на торжественном заседании, устроенном в его честь. После заседания состоялась неофициальная часть, во время которой избранные
геркулесовцы очень веселились, потрясали лафитничками, севастопольскими стопками и, обращаясь к Заузу, кричали «пейдодна». «Дорогая Тили! – писал инженер своей невесте в Аахен, – вот уже десять дней я живу в Черноморске, но к работе в концерне ГЕРКУЛЕС еще не приступил. Боюсь, что эти дни у меня вычтут из договорных сумм». Однако пятнадцатого числа артельщик-плательщик вручил Заузе
полумесячное жалование. – Не кажется ли вам, – сказал Генрих своему новому другу Бомзе, – что мне заплатили деньги зря? Ведь я не выполняю никакой работы! – Оставьте, коллега, эти мрачные мысли! – вскричал Адольф
Николаевич. – Впрочем, если хотите, можно поставить вам специальный стол в моем кабинете. После этого Заузе писал письма своей невесте, сидя за
специальным собственным столом. «Милая крошка! Я живу странной и необыкновенной жизнью. Я ровно ничего не делаю, но получаю деньги пунктуально, в договорные сроки. Все это меня удивляет. Расскажи об этом нашему другу, доктору Бернгарду Гернгроссу. Это покажется ему интересным». (...)" И. Ильф, Е. Петров, "Золотой теленок".