Мужчина и женщина... Таинство любви... Кто описал незабываемо?

«…Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте. Она по вечерам глядела на него из книжного шкапа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды. На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее...»

«…Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в «Славянский базар». Он снял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как она уже припала к его груди. Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный.
— Ну, как живешь там? — спросил он. — Что нового?
— Погоди, сейчас скажу... Не могу.
Она не могла говорить, так как плакала. Отвернулась от него и прижала платок к глазам.
«Ну, пускай поплачет, а я пока посижу», — подумал он и сел в кресло.
Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, она всё стояла, отвернувшись к окну... Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?
— Ну, перестань! — сказал он.
Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязывалась к нему всё сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что всё это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.
Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было всё что угодно, но только не любовь.
И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни.
Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали всё в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих.
Прежде, в грустные минуты, он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным...
— Перестань, моя хорошая, — говорил он. — Поплакала — и будет... Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем.
Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
— Как? Как? — спрашивал он, хватая себя за голову. — Как?
И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.»

Андрей Вознесенский
Оза 

Аве, Оза. Ночь или жилье,
псы ли воют, слизывая слезы,
слушаю дыхание Твое.
Аве, Оза...

Оробело, как вступают в озеро,
разве знал я, циник и паяц,
что любовь - великая боязнь?
Аве, Оза...

Страшно - как сейчас тебе одной?
Но страшнее - если кто-то возле.
Черт тебя сподобил красотой!
Аве, Оза!

Вы, микробы, люди, паровозы,
умоляю - бережнее с нею.
Дай тебе не ведать потрясений.
Аве, Оза...

Противоположности свело.
Дай возьму всю боль твою и горечь.
У магнита я - печальный полюс,
ты же - светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу.
Я тебя не огорчу собою.
Даже смертью не обеспокою.
даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза. Пребывай светла.
Мимолетное неукротимо.
Не укоряю, что прошла.
Благодарю, что приходила.
Аве, Оза...

Арсений Тарковский - Свиданий наших каждое мгновенье...
Танит Ли - дилогия Серебряный любовник и Любовь из металла

Ричард Бах "Мост через Вечность".
Никогда прежде она для меня не играла, оправдываясь то тем, что давно не практиковала, то тем, что стесняется даже открыть клавиатуру инструмента, когда я нахожусь в комнате. Теперь между нами что-то произошло... то ли она почувствовала свободу играть, потому что мы стали любовниками, то ли была учительницей, так страстно желавшей помочь своему глухому ученику, что уже не могло удержать её от музыки?
-Лесли! Боже мой! Кто ты? Я думал, что знаю тебя! Ты мне затмила дневной свет! Эта музыка.. это... ты...

Этот день надо будет запомнить! Владимир Поболь вернулся на ответы.

На лестнице стоял Васисуалий Лоханкин – Он по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло, из-под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу «Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона. Глаза Васисуалия блуждали.
– Милости просим, – ошеломленно сказал инженер, делая шаг назад. – Варвара, что это?
– Я к вам пришел навеки поселиться, – ответил Лоханкин гробовым ямбом, – надеюсь я найти у вас приют.
– Уж дома нет, – сказал Васисуалий, продолжая дрожать. – Сгорел до основанья. Пожар, пожар погнал меня сюда. Спасти успел я только одеяло и книгу спас любимую притом. Но раз вы так со мной жестокосердны, уйду я прочь и прокляну притом.

Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей.
Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви. Несмотря на
угрозы отца, Григорий, таясь, уходил к ней с ночи и возвращался с зарей.
За две недели вымотался он, как лошадь, сделавшая непосильный пробег.
От бессонных ночей коричневая кожа скуластого его лица отливала
синевою, из ввалившихся глазниц устало глядели черные, сухие глаза.
Аксинья ходила, не кутая лица платком, траурно чернели глубокие ямы под
глазами; припухшие, слегка вывернутые, жадные губы ее беспокойно и
вызывающе смеялись.
Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели
они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и
чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах
почему-то стыдились люди смотреть.
Товарищи Григория, раньше трунившие над ним по поводу связи с Аксиньей,
теперь молчали, сойдясь, и чувствовали себя в обществе Григория неловко,
связанно. Бабы, в душе завидуя, судили Аксинью, злорадствовали в ожидании
прихода Степана, изнывали, снедаемые любопытством. На развязке плелись их
предположения.
Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от
людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной
тайне, и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего
необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они
жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую
связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и
хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан - узелок развяжет.
В горнице над кроватью протянута веревочка. На веревочку нанизаны белые
и черные порожние, без ниток, катушки. Висят для красоты. На них
ночлежничают мухи, от них же к потолку - пряжа паутины. Григорий лежит на
голой прохладной Аксиньиной руке и смотрит в потолок на цепку катушек.
Аксинья другой рукой - огрубелыми от работы пальцами - перебирает на
запрокинутой голове Григория жесткие, как конский волос, завитки.
Аксиньины пальцы пахнут парным коровьим молоком; когда поворачивает
Григорий голову, носом втыкаясь Аксинье в подмышку, - хмелем невыбродившим
бьет в ноздри острый сладковатый бабий пот.

П. С. А как схоже отношение хутора к Аксинье и Григорию с отношением высшего света к Анне и Вронскому... люди везде люди