Иосиф БРОДСКИЙ (24.05.1940—1996) — поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1987)

Прощай. Мы не расстанемся уже.
Теперь твой жребий принял вид канона.
Как стих. Как летний сад вечнозеленый,
С классической решеткой - на душе.
(Татьяна Галушко)
_______________________________________________________________
С вечной благодарностью я каждый год встречаю этот день, довольно часто вижу его образ во сне, и, - как он заказывал мессы за Одена, - я заказываю за его бессмертную душу церковные службы.
Возможно ли выбрать 2-3 стихотворения, если множество бесконечно разнообразных, виртуозных, зрелых его строк выстроятся нескончаемой вереницей рядов оглавления для внушительного сборника избранного, еще раз свидетельствуя о его абсолютной гениальности, свободе и блестящей способности порождать смыслы и образы, облекая их в плоть и кровь поэзии. Он оказался настолько непредсказуем в своем даровании и так огромен в космической метафизике, что кажется иногда пришельцем ниоткуда. И как же это удивительно, что он отсюда, что запомнился многим и многим, написавшим о нем целые тома, которые уже составили огромную библиотеку.
Важно для меня все, каждая строка не только им, но и о нем написанная, поэтому и нет смысла вырывать из контекста живой трепещущей лирики какие-то, как сам он говорил, "куски-не куски". Процитирую лишь памяти его адресованные строки:

В том же возрасте тут обосновались вы,
В Гринвич-Виллидж, на Мортон-стрит, 44…
Тридцать шесть мне, туристу с брегов Невы,
Подошедшему к бывшей вашей квартире,
На ступеньки присевшему выщербленного крыльца.
Кирпичи багровеют, белеют рамы, черны перила.
Десять лет как на свете нету того жильца.
Дверь не скрипнула, изгородь не заговорила.

Тихой улочки кривизна, чуть похожей на Амстердам.
Даже велосипеды, прикованные к оградам,
Норовят подначить к сравнению “здесь” и “там”.
Но никак не с улицей Пестеля, с Ленинградом.
Нет возврата, да… Только опыт нам говорит:
Эта улочка с движеньем односторонним.
Слева — там, откуда пришел я, — лишь Бликер-стрит,
Где прощались с вами в бюро одном похоронном.

Ну а что там справа? Какой-то простор, просвет?
Налетает оттуда ветер и пахнет морем…
На Манхаттане март. Ни листочка на ветках нет.
Заслониться нечем, сживаешься даже с горем.
В ресторан японский зайти ль, изучить меню,
Или в ту кофейню, когда в ней еще курили,
Поглазеть на ню на Пятой ли авеню...
Только не у всего на свете бывает “или”.
. .
Посидел, постоял, посмотрел сквозь решетку в сад,
В узкий дворик внутренний… Мыслимое пространство
Нам как раз и дорого, правда? Пошел назад.
А затем, проявив упорство или упрямство,
Опоздать рискуя в гостеприимный дом,
Развернувшись, направился к меркнущему Гудзону…
На гнилые сваи глядя, курил потом,
Как сказали б, теряя время… Так, без резону.

Мысли были глупыми… О мальчиках думал тех,
Что живут в Красноярске, Харькове, Владивостоке…
О любивших вас беззаветно. За них за всех
Я, один из них, стоял, вспоминая строки
О Венеции, Риме, ястребе… И Нью-Йорк
Зажигал небоскребы, мостов золотые своды,
Чтобы звездам легче было прийти в восторг
От людских судеб, от собственной их свободы.

(Александр Леонтьев. Никуда с любовью)

Мой народ, не склонивший своей головы,
мой народ, сохранивший повадку травы:
в смертный час зажимающий зёрна в горсти,
сохранивший способность на северном камне расти,
пьющий, песни орущий, вперёд
устремлённый, встающий — огромен и прост -
выше звёзд: в человеческий рост!

Мой народ, возвышающий лучших сынов,
осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
хоронящий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
говорящий бесстрашно великую правду свою,
мой народ, не просящий даров у небес,
мой народ, ни минуты не мыслящий без
созиданья, труда, говорящий со всеми как друг
и, чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг,

мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна,
но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
говорящий неправду, ладонью закроет народ,
и такого не свете нигде не найти языка,
чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

Путь певца — это родиной выбранный путь.
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
раствориться, как капля, в бессчётных людских голосах,
затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю судей.
Словно высохший куст — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
1964

СРЕТЕНЬЕ
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он - твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем".- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма...

И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою...
1972

"Письма к стене".

"Пилигримы","Назидание","Песня невинности...",да до фига всего, цитаты лень набивать...

Стихотворение"Конец прекрасной эпохи" ярко отражает склонность Бродского видеть все в черном свете. Положительные моменты советской действительности и всей отечественной истории опальный поэт просто не замечал или не хотел этого делать.

Сонет зеркалу.
"Не осуждая позднего раскаянья,
не искажая истины условной,
ты отражаешь Авеля и Каина,
как будто отражаешь маски клоуна.

Как будто все мы – только гости поздние,
как будто наспех поправляем галстуки,
как будто одинаково – погостами -
покончим мы, разнообразно алчущие.

Но, сознавая собственную зыбкость,
Ты будешь вновь разглядывать улыбки
и различать за мишурою ценность,
как за щитом самообмана – нежность...

О, ощути за суетностью цельность
и на обычном циферблате – вечность!"

Что тут скажешь?
Заслужил он нобелевку, заслужил.