Автор книг стихов “Певчий город”, “Старая музыка”, “Воздушный мост”
Запел соловей, забитый дождем, как плетьями,
Это май вылезает из мокрых щелей и берлог.
На сверкающий миг мы становимся снова детьми,
черным золотом шмель осеняет корявый пенек.
Это я становлюсь новорожденным клейким листком
и не знаю, что делать с нагрянувшей вдруг бирюзой,
совершенно не знаю, что будет со мною потом,
с опоздавшей, случившейся в мае весной.
А стихи, а стихи… их ведь много и быть не должно,
а иначе дорога покажется скучным путем,
представляешь: одето в казенную сталь полотно,
глухо клацают шпалы под мутным дождем.
-
Мы долго набирали спелость
и перезрели в пойме лет,
а ценят не любовь и смелость,
а безлимитный Интернет.
Теперь не жду, что по старинке
друзья заявятся гурьбой,
теперь все чаще на поминках
душа встречается с душой.
Еще немного и о лете
напомнит дождик проливной,
нелепа, как суфлер в балете,
смотрю на шарик надувной.
Нельзя уже мечтать о многом,
о том, чего не напишу,
и попрошайкой быть у Бога,
но что-нибудь да попрошу.
-
Летунья, бабочка, Психея,
вершишь полет свой одноразовый,
ты этот хрупкий вальс затеяв,
нам что-то главное подсказываешь,
нам, долгоносикам регресса,
кого ждет саван, кокон, гроб,
приотрывается завеса,
чреда ошибок, взлетов, проб.
Твою личинку клюнет птица,
не повернешь природу вспять,
ведь бабочкой нельзя родиться,
но бабочкою можно стать.
Пронзивший памяти коросту,
крылами смывший копоть дней,
оживший в топке Холокоста
в рисунках смертников-детей.
Фигурки бабочек на стенах
рисует детская рука,
душа торопится из плена,
пред ней дорога, как река.
Лети, крылатая зарница,
чтоб необъятное объять.
Ведь бабочкой нельзя родиться,
Но бабочкою можно стать.
-
Я не жила в те времена,
когда капризная волна
чугунный парапет слизала
вблизи нарядного курзала,
когда дымов портовых гроздь
напоминала толстый гвоздь.
Я не жила в те времена,
когда холодная луна
как чаша белого вина,
всю ночь мерцала на окне,
где Чехов в тяжком полусне
лежал лицом к седой стене.
Но вновь язычество дворов,
кармин развешенных ковров
меня уводит вверх по склону,
где на веревках панталоны
надуты, словно паруса.
Люблю простые чудеса!
О, Ялта! Старая Джалита,
волной твоя прическа взбита,
на коже глянцевой твоей
горит монисто кораблей.
Их зов меня лишает сна
в совсем иные времена.
-
Изменились глаза и улыбка,
море слез перешедшая вброд
с тонким прутиком,
с дудочкой гибкой,
только голос все тот же, все тот
древний бог, из египетских скважин
зачерпнувший полуденный свет,
пролетевший над сумрачной сажей
всех знобящих потерянных лет.
Это он как в очнувшейся песне,
запоздалой любовью влеком,
зимней ночью
по пряничной Пресне
по морозу идет босиком.
-
Зажглось под снегом одиночество,
когда погасло электричество,
о, мое белое высочество,
переходящее в величество.
О, белизна моя сугробная
и тишина моя дремучая.
Быть может, это жизнь загробная,
неизъяснимая, но лучшая.
-
Три старца молятся в скиту,
всю ночь свеча горит в сугробе,
зима, подобная киту,
качает их в своей утробе.
Не сдвинется земная ось
и мы не пропадем в тумане,
мы все, плывущие поврозь,
снежинки в белом океане.
-
Я родилась в августе,
где мой Августин?
Тот причастник радости,
Божий арлекин,
что из ножен вылущен
острого стручка,
августейший выдумщик,
певчий друг сверчка.
Все пестрит заплатами
и росой с кустов
повисают атомы
птичьих голосов.
Над лесами лысыми
дождь сошел с ума.
Это за кулисами
прячется зима.
Где святые шалости,
взгляды на бегу?
Maine lieben Augustin,
голова в снегу.
-
Подойдет и положит сухую ладонь,
восковую печать на горячечный лоб,
все стерплю, но прошу тебя, только не тронь
этой зимней любви, этих строчек взахлеб.
Это бедный мой ум невпопад предсказал
перемену в судьбе, тишину между строк,
новогодний вертеп, снегопад и обвал,
ожиданье в ночи и несбыточный срок.