Скатилось солнце в осень
со спелых летних круч.
На вертикалях сосен
горизонтали туч.
Ветшает свет осенний
над оторопью вод,
где рубища растений
латает первый лёд.
В распавшейся дуброве
откроется на миг,
что ты – избранник крови,
её тепла должник,
что мыслит лишь тобою
безвременный хаос,
где ты с твоей судьбою
не деревом возрос,
за целый мир в ответе,
за чистоту и честь –
ведь ты и есть на свете,
и ведаешь, что есть.
-
Сухая осенняя ясность,
рассеянный пляс мошкары,
глухая предзимняя гласность
запруды, колодца, коры.
Створожившееся затишье
легло на мембрану пруда.
Нагие деревья чуть выше,
чуть ниже нагая вода.
О чём так светло и просторно,
взывая ко всем и ничья,
поёт эта осень-валторна,
сухие уста щекоча?
Так ясно в прохладе осенней
душа твоя вновь молода,
как в пору последних прозрений
и первых шагов во Всегда.
-
В мякоти облака – алое
солнце упругим ядром.
Ветер невидимой лавою
в дюнах идёт напролом.
Чаечья свара на отмели.
Терпкая свежесть врасплох.
Кажется, – лёгкие лопнули,
но не кончается вдох.
Что это – радость, немилость,
злая напасть, благодать?
Думал, душа налюбилась,
вышло – мальчишка опять.
-
Есть третья сторона листа,
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён,
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,
покоя не даёт перу,
в сравненье с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён -
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон…
-
Сомненье пальцев, их тревожный шелест
в надежде смутной звуками облечь
слепые мысли, — чувственная прелесть
немого рта, взыскующего речь,
все эти признаки разумной воли
хоть как-то огласить в скупых словах
томленье разума в земной юдоли,
где возле губ клубится вечный прах,
возможно, только это и даёт нам
понять, что существует некий кров:
не он ли дарит существам немотным
избыток смыслов при нехватке слов?
-
О родине я и дышать боюсь.
А говорить о ней – и вовсе мука.
Быть сыном этой сини – не для звука:
лишь речь росы не оскверняет Русь.
Кто старше, кто надёжней, кто верней
в малиновых потёках предвечерья?
Чьи голоса значительней, чьи перья
перед молчаньем обомшелых пней,
где в кольцах спят спиральные века
с прогорклым порошком отжившей крови.
А в самом центре капля светляка -
правдивей, чем всё наше пустословье.
Переводы
Антонио Мачадо
Гитара из таверны, пыль на струнах,
ты всем поешь, кому бренчать в охоту:
тот петенеру вспомнит, этот хоту.
Гитара, маета ночных пристанищ,
поэтом ты не стала и не станешь.
Душа живая, ты бродяг тревожишь
мелодией своею одинокой.
Закрыв глаза, тебе внимает путник,
а слышит ветер родины далекой.
Леопольдо Лугонес
Трудяга муравей по сердцу мне,
который крошку тащит на спине,
кусочек лепестка или иголки,
весь черный от добытых в муках смолки,
страдающий от едкой кислоты
в пылу своей всегдашней суеты...
И паучок, чьи восемь спиц связали
искусно сеть легчайшую в рояле...
И трепетная бабочка, что носится
от мака к маку, точно письмоносица...
И мальва тихая, чье состраданье
столь животворно на открытой ране...
Ягненок, льнущий девичьей головкой
к тому, кто точит нож рукою ловкой...
Вода, проворная и даровая,
серебряная чистота живая...
И тень руины, где который год
лишь пепел обретается да кот...
Подкидыш одинокий, чье сознанье
хранит какое-то воспоминанье...
И жаба дряхлая – из вековух,
которая, забившись под лопух,
грусть разгоняет ловлей сонных мух...
И городок родной в краю родном,
где я почить хотел бы мирным сном.
Жоан Сальват-Папассейт
Здесь небо бесконечное
и море без конца,
и побережье Гарафа
из влажного свинца…
Здесь Монжуич — как часовой
бессонный на посту,
и сотни мачт — секиры бурь -
трофеями в порту,
где Рамбла, словно карусель,
дает сердцам разгон,
и где над Полем Марсовым
клокочет стадион…