Он мне дорог, но с ним мне больно.
Евгений Юрьевич дал своей стилистике конкретное определение: «тверже гранита с шершавыми гранями стих». Так и есть, его строки тверды, упруги, чеканны, трагичны, сложны, как сам автор. То же касается и его прозы. Я прочла несколько рассказов, словно посетив самые темные углы сознания и горя человеческого, окунувшись в самые нестерпимые проблемы заурядной, обычной жизни. Так больно читать, порой невозможно, немыслимо…
В стихах его также ощутима эта подкладка непереносимой «простой» трагедии.
* * *
Как пророк, поражённый в правах,
под конвоем уйдя с Эвереста,
я нашёл себе место в словах,
в небесах не найдя себе места,
и пропал, как младенец во ржи,
как глухарь под прицелом двустволки,
там, где насмерть стоят падежи
и где суффиксы смотрят, как волки.
Что мой лепет – мой белый билет –
перед волчьею ямой лингвиста,
на которого удержу нет?!
Что я в смысле высокого свиста?!
Весь мой льнущий к пустыне талант –
не ответчик, увы, а попутчик...
Небо синее, я – не атлант,
а с огромными крыльями грузчик.
И слова здесь уже ни при чём.
О, как я горячо отодвину
тень от света пудовым плечом,
притяженья порвав пуповину.
* * *
Смерть походила на игру.
Жизнь без тебя представив как-то,
решил я, что с тобой умру
(хоть и бессмертен был де-факто).
Нет, не могла еще тогда
душа вместить и капли горя.
Жизнь прибывала, как вода,
и было этой жизни — море.
Потом ты умерла. И в ту
минуту моря стало мало,
чтобы заполнить пустоту,
что в глубине меня зияла…
Лишь возле твоего одра
над черной пропастью разлуки
я начал (кончилась игра)
жить, заломив до хруста руки.
Лишь тут я понял, что еще
и не терпел по-человечьи,
когда до боли горячо
смерть схватит вдруг тебя за плечи
да и свернет в бараний рог,
как будто жалкую вещицу,
чтоб наконец у смерти мог
ты хоть чему-то научиться.
Хотя б той краткости, с какой
она от тех, кто был когда-то,
одной отделавшись строкой,
две оставляет только даты.
Хотя б той детской простоте,
с какой та тихая старуха
их на постой берет, и те
лежат вповалку легче пуха…