К 90-летию поэта, прозаика Глеба ГОРБОВСКОГО (4 октября 1931—2019), автора многих книг, сборников: «Явь», «Черты лица»,

Вращался диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.

Был вечер тёплый перед осенью,
и голос был — под стать ему...
Вращалось певчее колёсико
в старинной песне, как в дыму.

А шум иглы – дыханье сиплое
крылатых лет... И вспомнил я:
так пела женщина красивая –
тревога давняя моя.

Ещё в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
её услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!

Ах, эти грёзы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Всё в песок...
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок –

мечта, украшенная звуками...
Но ведь была! И сквозь судьбу
ещё не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.

...Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой...
---
Мир появленья плоти из-под снега,
рывка растенья в сторону небес...
Благословенна русская телега,
ее скрипенье, вторгшееся в лес.
И вновь мужик бушует кнутовищем,
а сивый мерин ухом не ведет.
И снова птица праздничная свищет,
и снова солнце праздненство блюдет!
А города, далекие от леса,
особняком каменья сочленя,
не возбуждают больше интереса
ни у моей души, ни у меня.
Наверно, я задуман был иначе:
лохматым кедром, серым валуном, –
не человеком...
Вот стою и плачу.
И никакого смысла в остальном.
---
Однажды, глубокою осенью,
она попадет на глаза.
Разлиты у ног ее озими,
мороз у нее в волосах.
Затоплены печи хозяйками
в пропахшем сметаной селе.
И парни трясут балалайками,
и брага шипит на столе.
...Осина к зиме разгорается
у края села на ветру.
Одна... А какая красавица!
Я музыку к ней подберу.
И буду как песню раздаривать,
разнашивать, голосить...
Ох, дерево точно зарево, –
дождями не погасить.
...Спасибо, Земля, за праздники,
за хлеб и за воду вкусную,
а также – за все прекрасное,
не названное искусством...
---
Улавливать хлопки твоих ресниц
и пить вино вечерних разговоров.
Ты самая красивая из птиц,
живущая в квартирных коридорах.
Летучая и легкая, прощай...
Плыви по солнцу, слитому на травы.
Пью за тебя из кружки красный чай.
Витай, костер, сиятельно, как слава!
Я славлю сердце женщины моей,
двадцатый век – век радости и муки,
багровым чаем душу мне согрей
и обожги восторженные руки,
творя пожары, тление гася
и женщину все выше вознося!

Розовый слон из к/ф "Боба и слон"
сл. Г. Горбовского, муз. С. Пожлакова

Где баобабы вышли на склон
Жил на поляне розовый слон.
Много весёлых было в нём сил,
Скучную обувь он не носил.
Умные тигры, глупый шакал,
Двигались тише, если он спал.
Был он снаружи чуть мешковат–
Добрые уши, ласковый взгляд.
Но наступили дни перемен,
Хитрый охотник взял его в плен.
И в зоопарке, пасмурным днём,
Стал он обычным серым слоном.
Звери смеются, шутят о нём:
"Ай да красавчик – серый, как дом!"
Слон улыбнулся, слон их простил,
Но, почему-то вдруг загрустил.
Зря унываешь, нету беды,
Я то, ведь знаю, – розовый ты!
Может случайно, где-то во сне,
Ты прислонился к серой стене!
Добрый мой слоник, ты извини,
В жизни бывают серые дни!
Скоро подарит солнце рассвет,
Выкрасит кожу в розовый цвет!
В розовый цвет!

Это неправильный Горбовский. Правильный Горбовский -- это персонаж братьев Стругацких.

Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун -- вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: "Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?" Валькенштейн кивнул и спросил: "Чем могу?" У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: "Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?"