Семнадцатого февраля 1856 года Генриха Гейне не стало.
«Я прошу, чтобы похоронная процессия была по возможности скромной и чтобы расходы по моему погребению не превышали обычной суммы, затрачиваемой на самого скромного гражданина» .
Это пожелание умирающего поэта, выраженное им в завещания, было выполнено целиком.
Останки умершего проводила на Монмартрское кладбище кучка человек в сто, из них большинство - немецкие эмигранты. Из французских знаменитостей присутствовали Александр Дюма-отец [3] и Теофиль Готье [4].
Весть о смерти Гейне нашла слабый отклик в Германии. Стоит перелистать немецкие газеты тех дней, чтобы с удивлением отметить, как мало места было уделено памяти покойного.
Годы, которые Гейне пролежал в «матрацной могиле» , отдалили поэта от тех кругов передовой буржуазии, которые считали его своим поэтом. После революции сорок восьмого года пришла реакция и вместе с ней - отход от Гейне-поэта, который бичевал всякое примирение с феодальным дворянством.
Ранние исследователи Гейне - Адольф Штродтман, Герман Гюфер, Густав Карпелес и другие - собрали порядочный фактический материал о жизни и творчестве поэта, далеко не всегда критически проверенный. Они подошли к поэту благожелательно-строго, не понимая социальной эволюции Гейне, затирая его колебания между тремя миросозерцаниями эпохи и ставя во главу Гейне - опять-таки романтика и чистого лирика. Пожалуй, только Штродтман оценил, да и то не полно, роль Гейне как проповедника буржуазной демократии, провозвестника неудавшейся революции сорок восьмого года.
Все эти биографы в совокупности произвели «очистительную» работу, отводя первое место Гейне как крупнейшему лирику и автору народных песен и романсов.
С этой стороны Гейне стал популярным, и те самые мещане, «филистеры в праздничных платьях» , которых так высмеивал Гейне, распевали за кружкой пива да распевают и до сих пор его знаменитые романсы, охотно положенные на музыку столькими знаменитыми композиторами.
Эта популярность, такая однобокая, наименее ценная для Гейне, тоже далось нелегко, тоже встретила жесточайший отпор в лагере врагов поэта - и врагов влиятельных, какими были, например, Рихард Вагнер и «истинно-немецкий» историк литературы профессор Генрих фон-Трейчке. Рихард Вагнер громил Гейне с высот антисемитского «арийского духа» . Он считал Гейне «иудейским плевелом, выросшим на германской ниве» и в своей работе «Еврейство в музыке» указывал, что «образованный еврей стоит безучастным и чуждым современному обществу, отшельником, равнодушным к историческим судьбам германского народа» .
Генрих Трейчке пошел по стопам Вагнера, находя в «знаменосце еврейско-журналисткого нахальства» тысячу грехов против германского духа, христианства и монархии: Гейне, видите ли, почитал Наполеона, издевался над христианством, выставлял в смешном виде Германию и династию Гогенцоллернов!
По стопам Трейчке в свою очередь пошли Виктор Ген, Гедеке, Адольф Бартельс вплоть до нынешнего национал-социалиста, профессора Вагнера, - на все лады осыпая площадной бранью «мелкого иудея» Гейне.
трудно говорить о том, что Гейне действительно стал чувствовать прилив какой бы то ни было религиозности перед смертью. Он по-прежнему считал бога «великим мучителем животных» , и если под влиянием острых болей, приближающейся кончины и под нажимом окружающих он и начинал иногда думать о боге, то о таких моментах он сам говорил с глубочайшей иронией, подчеркивая, что ему как-то удобнее, с богом, чем без него: «Когда лежишь на смертном одре, становишься очень чувствительным и мягким, и хочется заключить мир с богом и миром… Как с его созданиями, так и с самим творцом я заключил мир к великому неудовольствию моих просвещенных друзей, которые бросают мне упреки в возвращении к старому суеверию, как они называют обращение к богу» .
В послесловии к «Романсеро» (1851) Гейне указывает, что он «поклонялся прежде богу пантеистов, но пантеизм по существу - это скрытый атеизм, и поэтому он отказался от него» .
Когда изможденный, истерзанный Гейне лежит в полутемной комнате, к нему со всех сторон являются друзья и стараются вернуть к богу. Все чаще приходится прибегать к успокоительному действию морфия или опия, и как-то он говорит своей приятельнице, Фанни Левальд: «Между опиумом и религией больше родства, чем это кажется даже лучшим умам» .
В таких тяжелых страданиях он обращается, как к утешению, к опиуму религии.
И до того бурлила жажда жизни, что за четыре месяца до кончины поэта в нем в последний раз разгорелось пламя влечения к женщине.
В лирических стихотворениях Гейне именует эту женщину Мушкой. Настоящее ее имя - Элиза Криниц или, как она себя называла, Камилла Сельден. Она появилась у постели больного поэта по поручению знакомого из Вены. Между умирающим поэтом и молодой женщиной завязались странные отношения, романтическая помесь дружбы и страсти. После многих лет, проведенных под одной крышей с Матильдой, женщиной, которая не интересовалась его творчеством и не была в состоянии постигнуть его, Гейне увидел в Камилле Сельден, с ее сочетанием французского остроумия и немецкой задушевности, полный обаяния женский образ.
Чувствуя, что смерть на пороге, Гейне работал особенно лихорадочно, стараясь закончить основной труд своей жизни, «Мемуары» .
Врачи советуют поменьше напрягать свои силы, Гейне улыбается саркастически - теперь уже все равно! Ему нужно лишь четыре дня для окончания «Мемуаров» .
Матильда, строгая католичка, хочет привести священника, чтобы Гейне исповедовался.
Гейне ласково отводит это предложение: «Бог простит меня, это его ремесло» , - говорит он.
Шестнадцатого февраля под вечер, несмотря на слабость, посеревшими губами он произнес: «писать! » и затем добавил: «бумаги, карандаш!.. » Это были его последние слова. Карандаш выпал из рук. Началась мучительная агония. До последнего момента Гейне сохранял полное сознание. Серый парижский рассвет застал Гейне мертвым в «матрацной могиле» .