В СССР, кроме "Тройного" какой одеколон употребляли, если отсутствовали водка и вино?

да все что горело то и хлебали

Огуречный забыли... был такой)))

"Саша", Красная москва....

Я знал людей, которые могли себе позволить любой алкоголь,
а вот предпочитали "Розовую воду" и "Лосьон огуречный".Стоили они тогда копейки.

шипр

Русский лес, Шипр, Сирень. Водка была всегда ( кроме горбачевской дури), но она и стоила дорого. Одеколон пили из за низкой цены

слышала, что такое пили. Но лично не сталкивалась с употребляющими это. Да, и про огуречный два в одном много анекдотов ходило.

какой был под ругой, тот и упортребляли

Ален Делон не пьет одеколон\
Ален Делон говорит по-французски

группа Наутилус Помпилиус

У Макарушина спроси)) Он у нас эксперт по СССР))

...в СССР...

У нас на работе он назывался бензовуха - смесь бензина (штоп не пили) со спиртом для протирки.
Бензин отделяли, спирт - сливали: и на хрена нам был нужен одеколон?

Красная Москва все пили ...

..Шипр... от всех пахло...

Никакой. Никогда алкоголизмом не страдала и не страдаю.

Саша, Шипр, Наташа, Ландыш, Гвоздика! Во сколько вспомнил :)

Розовая вода!

не совсем уже советское время, хотя, наверное, год, примерно, 87й, после возлиянии в кафешке венгерским вермутом (никакое мартини сейчас рядом не стоит) поехали догоняться богарт еау де туалете, доставался он мне по 120 рублей, продавал по 300. Сейчас дороже выпивки не покупаю.

брага, самогон

Пристаёт ковчег.
Сюда лучами!
Пристань.
Эй!
Кидай канат ко мне!
И сейчас же
ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
ночь потопа высушило жаром.
У окна
в жару встречаю день я.
Только с глобуса — гора Килиманджаро.
Только с карты африканской — Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
от горя горблюсь.
Мир
хотел бы
в этой груде горя
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.

Столбовой отец мой
дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
сердцебиеньем,
голосом,
каждым остриём издыбленного в ужас волоса,
дырами ноздрей,
гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
гнева брови сборами,
триллионом пор,
дословно —
всеми порами
в осень,
в зиму,
в весну,
в лето,
в день,
в сон
не приемлю,
ненавижу это
всё.
Всё,
что в нас
ушедшим рабьим вбито,
всё,
что мелочинным роем
оседало
и осело бытом
даже в нашем
краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
из-за угла
ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю —
достоин лежать я
с лёгшими под красным флагом.
Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.
За всех — пуля,
за всех — нож.
А мне когда?
А мне-то что ж?
В детстве, может,
на самом дне,
десять найду
сносных дней.
А то, что другим?!
Для меня б этого!
Этого нет.
Видите —
нет его!
Верить бы в загробь!
Легко прогулку пробную.
Стоит
только руку протянуть —
пуля
мигом
в жизнь загробную
начертит гремящий путь.
Что мне делать,
если я
вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир
верил,
верую.