Чьи литературные лекции можно извлечь из интернета?

"(...) Хотя для человека, чей родной язык -- русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку после Аушвица? " -- вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, --повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч? " -- заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение -- поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, --по крайней мере в России, --есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил -- перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом -- точней, на пугающем своей опустошенностью месте, и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием.
Существовал, вероятно, другой путь -- путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры -- и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он -- средством языка к продолжению своего существования. Язык же -- даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) -- к этическому выбору не способен. (...)" И. Бродский, "Нобелеская лекция".

Лекции Набокова по зарубежной литературе, которые он читал в университете.

ГЕРГИЙ КУЗНЕЦОВ

Чудесно в ночь дурную расхрабрившись,
Дарую орнитологу крыло.

(Отсутствуют –– чем не трущобы! –– шторы, ––
Картонками от рож отгорожусь.
Тут я дышу и Штифера читаю,
Чистейшее растет тут кое-что) .

Сегодня, молчаливая –– нет мочи,
На подоконнике расселась тень.
Ее разговорить бы –– ан немая, ––
Желает слушать –– хоть убей –– меня.
Ну, слушай –– и, когда не вовсе дура,
Со мной, увы, свихнешься за одно.

А век какой по счету –– вспомнить стыдно.
Не я один в нем –– хорошо хоть так.
В краю святейшем правота на мушке,
И преют под Советами мозги.
Будь сказка, я б нашел кому напомнить:
Вон, вон пошли! Отродье сучье, прочь!. .
Больной, добром на зло не отвечаю.
Мозоль глаза, оплеванная плоть.

Вдруг шевельнусь? Вдруг выпадет немножко
Весенних травок, солнышек и гнезд?
Глазеть зачем бы стал я в телевизор
На пляшущего Мышкина в трико?
А музыка моя щекочет десны;
Прорежется второй, глядишь, язык.
Тут вальсы за поэзию считают
И за творенье не считают плоть.
Сегодняшние, вас ко мне не бросит!
Друг с дружкою свыкайтесь дурачьем.
По осени я воронье считаю
В нескладной эпитафии себе.

ШТИФТЕР (Stifter) Адальберт (1805-68), австрийский писатель. Реалистические новеллы (сборники «Этюды» , т. 1-6, 1844-50; «Пестрые камни» , 1853), психологический «роман воспитания» «Бабье лето» (т. 1-3, 1857), исторический роман «Витико» (т. 1-3, 1865-67).