… Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, - он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои, - ведь им столько выпало работы в жизни, - но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в тёмные жилочки!
Да, с того самого мгновения, как я стал осознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжёлый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе. Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои простынки, когда эти простынки были ещё так малы, что походили на пелёнки, и помню, как ты в тулупчике зимой несла вёдра на коромысле, положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке, сама такая маленькая и пушистая, как рукавичка. Я вижу, как сильной рукой своею ты подводишь серп под жито, сломленное жменью другой руки, вижу неуловимое сверкание серпа и потом это плавное, такое женственное движение рук и серпа, откидывающее колосья в пучке так, чтобы не поломать сжатых стеблей.
Я помню твои руки, несгибающиеся, красные, залубеневшие от студёной воды в проруби, где ты полоскала бельё, когда мы жили одни, - казалось, совсем одни на свете, - и помню, как незаметно могли руки твои вынуть занозу из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку, когда ты шила и пела – пела только для себя и для меня. Потому что нет ничего на свете, чего бы не сумели руки твои, что было бы им не под силу, чего бы они погнушались!
Но больше всего, на веки вечные запомнил я, как нежно гладили они, руки твои, чуть шершавые и такие тёплые и прохладные, как они гладили мои волосы, и шею, и грудь, когда я в полусознании лежал в постели. И, когда бы я ни открыл глаза, ты всегда была возле меня, и ночник горел в комнате, и ты глядела на меня своими запавшими очами.
Я целую чистые, святые руки твои!
Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей
своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно
всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся,
глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла
наглядеться. Она вскормила их собственною грудью, она возрастила,
взлелеяла их -- и только на один миг видит их перед собою. "Сыны мои,
сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас? " -- говорила она, и
слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В
самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она
миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую
горячку юности, --и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли,
для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и
потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним,
когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления,
даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была
какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых
разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без
наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без
лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь,
все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все
обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с
слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее
милых сыновей берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда!
Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она
не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная
подорожная птица; а за каждую каплю крови их она отдала бы себя всю.
Рыдая, глядела она им в очи, когда всемогущий сон начинал уже смыкать
их, и думала: "Авось либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два
отъезд; может быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил".
