Васисуалий Лоханкин в русской культуре... Где узнаваем? Может и из современной литературы и жизни примеры найдутся?

Пристрастие многих поэтов к изображению в своих стихах подробностей жизни
хорошо лишь при абсолютной точности их наблюдений.
Вот Д. Самойлов пишет о крестьянине, колющем дрова:
С женой дрова пилили. А колоть
Он сам любил. Но тут нужна не сила,
А вольный взмах. Чтобы заголосила
Березы многозвончатая плоть.
Воскресный день. Сентябрьский холодок.
Достал колун. Пиджак с себя совлек.
Приладился. Попробовал. За хатой
Тугое эхо екнуло: ок-ок!
И начал.
Прежде всего это совершенная пародия. Интонационно это Васисуалий Лоханкин,
его “гробовой ямб”. Перечитайте “Золотого теленка”.
Но по сути! Что это значит — “колоть он сам любил”? Не вдвоем же. А что это
такое — “вольный взмах”? “Достал колун”. Где достал? Достать колун и плакать?
“Пиджак с себя совлек” — а пилил, значит, в пиджаке? Совлек! А можете
представить себе в натуре его действия? Увидеть, как он “приладился”? А
“попробовал”? И с чего это береза “заголосила”? Ведь это радостное занятие.
Но все это проистекает из другой, основной неточности. Можно с гарантией
утверждать, что автор никогда не держал в руках колуна. Ведь колун — это
тяжелый, тупой кусок металла, приспособленный для долгого, мучительного
раскалывания мощных, глубоко переплетенных внутри поленьев. Береза колется,
разумеется, топором, даже топориком, легко, с удовольствием, фактически без
всяких усилий. “Как дал — полено пополам”.
Впрочем, эти знания приобретаются опытом.
В. Боков с такой, натуральной жизнью знаком, конечно, лучше — хотя бы чисто
биографически. Но вот он ярко описывает, как девушки в общежитии готовят
праздничный обед:
Крышки хлопали над супом,
Лук шипел на сковородке…
Прекрасно. Но тут же — “разбухал лавровый лист”. Да нет, он не разбухает. Он,
как лакированный, жестяной, поэтому его и не едят. Но еще поразительней
соседняя строка:
Молча жарилась картошка…
В чем дело? Картошка жарится шумно. С треском. Стреляя, как дрова в печи.
Это стихотворение (“Двадцать тапочек”) было напечатано в первом выпуске “Дня
поэзии”, в 1956 году. Наивные авторские промашки не вызвали возражений у
опытной редколлегии, ибо в ее составе не было ни одной женщины.
Но всех перещеголял И. Шкляревский. Он пишет о некоем адвокате, который
защищает всевозможную живность, но его жалость “такая искренняя лгунья”. И
поэт объясняет — почему:
Ведь человечество молчит
О том, что ветчина мычит
И кукарекает глазунья…
Извините, но ведь ветчина в предыдущей жизни не мычит, а скорее хрюкает, а
кукарекающий петух не имеет прямого отношения к глазунье. Курица ведь
кудахчет.
Разумеется, подобные описки свойственны не только стихотворцам, но зачастую и
прозаикам. И даже критикам! —
“Он рассказывал мне в Коктебеле, когда мы прогуливались вдоль моря к могиле
Волошина”…
Но о чем рассказывал К. Кедрову собеседник не суть важно, ибо прогуливаться
вдоль моря к могиле Волошина невозможно — она расположена на вершине высокого
холма, путь туда достаточно труден и долог. Возникает вопрос: неужели никто из
сотрудников редакции не бывал в Коктебеле? Константин Ваншенкин. В МОЕ ВРЕМЯ
Кажется, с огромной поэмы, состоящей из двух тысяч строк, снят устой: скромный сказ, чурающийся рифмованных и сюжетных гигантоманий. Точный тон подтверждает, что дыхания тут еле хватило, чтоб вымолвить суть, чтимую лишь в глубоком и напряженном бездействии: ты избавился от страха не умереть, и мир метнулся к тебе - открытие влечет к открытости, столь редкой и благословенной в разгаре земного дня. Григорий Капцан, мой друг, поэт. Шамшад Абдуллаев Капцан 1995