К 130-летию Владимира НАБОКОВА (22.04.1899—1977): его романы «Машенька», «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Дар»

В ВН нахожу человека, наделенного невероятной духовной и лингвистической впечатлительностью, поэтической зрелостью, способностью к вживанию в момент, к воссозданию его и повторному проживанию пережитого на белой странице. Его отличает не только острая наблюдательность, но и принадлежность к особой касте благородных людей, занятых, прежде всего, своей внутренней жизнью, потоком субъективного существования и опыта, нежели зыбким волнующимся морем вечно предающего личность социума. Не так просто войти в лабиринт его прозы, - чтобы оказаться внутри нее, необходим опыт осознанной внутренней жизни, некоторая зрелость, иначе двери закрыты.
"Другие берега" дают потрясающую возможность соприкоснуться с миром ВН, узреть питавшие его образы, волновавшие чувства, мысли и буквально осязать этот мощный, неповторимый, тонкий, чувственный синтаксис. Здесь каждый период повествования завершается или светящимся аккордом нежности, тающей на губах, или скупо и неотвратимо скатывается каплей фиолетового мрака, затворяясь во времени, дарующем ему несомненную вечность.
Поражают и его рассказы: например, никогда не встречавшаяся прежде, композиция рассказа «Круг», который действительно кружит голову, так что приходится зараз перечитывать его трижды; безнадежность «Посетителя музея», щедро рассыпанные там и тут скупые, но точные определения, метафоры, сравнения, образы: «эпилепсия рукоплесканий», «депо общих воспоминаний», «шум рассаживающихся чувств», «крепкая каторжная дружба», «лампочка, горевшая полоумным светом», «упоминалось ее имя, и она сбегала по ступеням чьей-нибудь фразы, не оборачиваясь» (просто слышишь стук ее шагов, и фраза звучит, как музыкальное арпеджио!), «пошлость крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью», «он опять с досадой думал о зыбкости ее могилы, уже переходившей ползком в стан природы» и т. д., и т. д.
В очередной раз перечитав «Приглашение на казнь», вновь остро ощутила, насколько пропитана пошлостью и одномерной определенностью жизнь героя в убогом, тупом окружении, насколько автор не верит в «возможность улучшения человеческой породы», и за всеми происходящими событиями так ясно высвечивается, каковым все и всё должны были бы быть.
ВН невозможно заподозрить в литературном делячестве и коньюнктурщине. От рецензируемого писателя он ждал «дерзкой, умной, бесстыдной свободы» в выборе тем и слов, «острой неожиданности образов», зоркости к малоприметным деталям, «закономерности, законченности, гармонии», - словом, всего того, чем в высшей степени обладал сам.
Уже говорила где-то здесь о том, как нелепы высказывания о том, что ВН никудышний поэт, ибо и проза его – что это, если не поэзия?
Как сам он сказал: «…я верю восхитительным обещаниям еще не застывшего, еще вращающегося стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье – лучшее, что есть на земле».
Сложно выбрать лучшее из прекрасного, но сегодня я выбираю это:

Мать
Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн
седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон
ее рыданья и томленье.
Что, если у нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез
не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен,
вотще купивших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома,
от веянья чудес земля сойдет с ума,
и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью твоей
дни проплывают, и ни в третий,
ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьев
на солнцепеке, в Назарете.
1925, Берлин

Читала романы Владимира Набокова "Машенька", "Защита Лужина", "Другие берега", "Дар". Рассказы "Весна в Фиальте", "Мадемуазель О.", "Королек".

Роман "Дар" о проживающем в Берлине молодом русском литераторе Федоре Годунове-Чердынцеве, о "возмужании" его таланта, движущегося от первого сборника стихов через "ненаписанный" рассказ о юноше-самоубийце, через незаконченную биографию отца, знаменитого путешественника, к "сказочно-остроумному сочинению" "Жизнь Чернышевского".

Из книги "Стихов" Федора Годунова-Чердынцева:

Бювар с бумагою почтовой
всего мне видится ясней;
она украшена подковой
и монограммою моей.
Уж знал я толк в инициалах,
печатках, сплющенных цветках
от девочки из Ниццы, алых
и бронзоватых сургучах.
--
В канавы скрылся снег со склонов,
и петербургская весна
волнения и анемонов
и первых бабочек полна.
Но мне не надо прошлогодних,
увядших за зиму ванесс,
лимонниц никуда негодных,
летящих сквозь прозрачный лес.
Зато уж высмотрю четыре
прелестных газовых крыла
нежнейшей пяденицы в мире
средь пятен белого ствола.
--
Фарфоровые соты синий,
зеленый, красный мед хранят.
Сперва из карандашных линий
слагается шершаво сад.
Березы, флигельный балкончик --
все в пятнах солнца. Обмакну
и заверну погуще кончик
в оранжевую желтизну.
Меж тем в наполненном бокале,
в лучах граненого стекла --
какие краски засверкали,
какая радость расцвела!

А в финале главный герой приходит к замыслу книги, последнюю страницу которой читатель переворачивает, замыслу романа "Дар". Это роман о любви Федора и Зины Мерц, дарящей вдохновение для прекрасных стихов:

...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Но вот скамья под липой освещенной...
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы...

Это роман об эмигрантской ностальгии, о неизбывной тоске по утраченной родине, сохраняющейся лишь в памяти коллекцией прекрасных видений: "Еще летал дождь, а уже появилась, с неуловимой внезапностью ангела, радуга: сама себе томно дивясь, розово-зеленая, с лиловой поволокой по внутреннему краю, она повисла за скошенным полем, над и перед далеким леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь нее. Редкие стрелы дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сяк вспыхивали на солнце. В омытом небе, сияя всеми подробностями чудовищно-сложной лепки, из-за вороного облака выпрастывалось облако упоительной белизны". Это роман о русской литературе, все основные деятели которой упоминаются в тексте. Это роман о том, что дар творческого воображения способен преодолеть даже конечность земного существования: "…там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка".
--
Родина

Бессмертное счастие наше
Россией зовется в веках.
Мы края не видели краше,
а были во многих краях.

Но где бы стезя ни бежала,
нам русская снилась земля.
Изгнание, где твое жало,
чужбина, где сила твоя?

Мы знаем молитвы такие,
что сердцу легко по ночам;
и гордые музы России
незримо сопутствуют нам.

Спасибо дремучему шуму
лесов на равнинах родных,
за ими внушенную думу,
за каждую песню о них.

Наш дом на чужбине случайной,
где мирен изгнанника сон,
как ветром, как морем, как тайной,
Россией всегда окружен.

Владимир Набоков, 1927

Владимир Набоков — "Машенька"
Автобиографичный роман всемирно известного русско-американского писателя, одного из крупнейших прозаиков XX века, автора знаменитой "Лолиты" Владимира Набокова. "Машенька" - книга о "странностях воспоминанья", о прихотливом переплетении жизненных узоров прошлого и настоящего, о "восхитительном событии" воскрешения главным героем - живущим в Берлине русским эмигрантом Львом Ганиным - истории своей первой любви. Роман, действие которого охватывает всего шесть дней и в котором совсем немного персонажей, обретает эмоциональную пронзительность и смысловую глубину благодаря страстной силе ганинской (и авторской) памяти, верной иррациональным мгновениям прошлого.

***
О чем я думаю? О падающих звездах...
Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух,
алмазною стезей прорезывает воздух,
и вот уж путь ее — потух...

Не спрашивай меня, куда звезда скатилась.
О, я тебя молю, безмолвствуй, не дыши!
Я чувствую — она лучисто раздробилась
на глубине моей души.
Владимир Набоков

***
Ее душа, как свет необычайный,
как белый блеск за дивными дверьми,
меня влечет. Войди, художник тайный,
и кисть возьми.

Изобрази цветную вереницу
волшебных птиц, огнисто распиши
всю белую, безмолвную светлицу
ее души.

Возьми на кисть росинки с розы чайной
и красный сок раскрывшейся зари.
Войди, любовь, войди, художник тайный,
мечтай, твори.
Владимир Набоков

***

У Набокова свой язык и книги разные. Нравятся "Машенька", "Защита Лужина", "Подвиг", "Камера обскура"... Но только не "Лолита", вот уж нет.

"Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня...". И. А. Бунин о Набокове.

Все. Все произведения. Поэзия особенно.
Садом шел Христос с учениками...
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей...

Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна...»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него — как жемчуга...»
"Отчего, господи, один я на свете ни на кого не обижаюсь, а есть ли человек, который бы меня не задел." ( все знают)