Очередной раз убеждаюсь что только в человеке в его сознании находится всё прекрасное - только человек мог создать

А вы можете в этом вопросе подождать ответа лет 30-ть?
Это убеждение конечно... но ответ дайте немедля!

Безграничная тишина, как дыра, пронзающая планету насквозь и множество других планет вплоть до самого сокровенного всех планет, населенных людьми, маленькими ящерками или маленькими штуковинами, которых не видно, или большими штуковинами, которых тем более не видно. Не было такого уха, готового услышать это, и зачем оно нужно, это ухо кита или пеликана, этому самому сокровенному... в конце чего?
И все-таки, это трепещет, это трепещет, это -- тишина, которая трепещет.
И вот то, что человек слышал в конце Вселенной.
И вот то, что он видел в конце времени и времен.
Это было очень далеко и очень старо.
Это было очень близко, в груди.
Трепет ночи, несущий в себе все ночи, всех пеликанов в ночи и все горести пеликанов или людей. Трепет сердца, несущий в себе все сердца в ночи, всех маленьких зверьков, которые трепетали, будут трепетать еще, будут трепетать всегда. Это было без боли, без конца, без цели, это трепетало ради трепета, потому, что хорошо было трепетать и трепетать еще, вместе со стрекозой, с землеройкой, с галактикой или с маленьким котенком. Это было даже очень приятным, как ветер сквозь галактики, который раздувает снасти мира, гуляя среди его огромных дюн и чертопополоха, его землероек, стрекоз и обычных людей, то там, то здесь. Это была музыка мира, ее трепет крыла в конце времен, в конце земель и всех горестей всех земель; это трепетало там, в сердце человека, как в конце обезумевших галактик или не таких уж и обезумевших, как в конце лугов, до которым никогда не носились вскачь, там вдали, за никогда не грезившимися грезами. Это уходило далеко-далеко, в глубь сердца, как внезапная любовь к этим огромных высвободившимся берегам, в то время как безымянный взгляд медленно открывался на никогда не виданную Землю.
"Это" была заря нового мира.
Тут еще ничего не узнавалось.
"Это" блуждало, как улыбка в уголках рта.
"Это" улыбалось ничему и всему
"Это" улыбалось своей собственной любви, которая трепетала, которая трепетала, и это было таким приятным, что хотело трепетать повсюду, во всем. "Это" не имело глаз, и у "этого" были как будто все мыслимые глаза, глаза стрекозы, глаза подмигивающей звезды; "это" не имело ушей, и все же "это" слышало тот же трепет повсюду, ту же музыку человека или после человека, в чертополохе на склоне огромных дюн или среди утесов гигантских затерянных звезд. Это был затерявшийся человек, это был миллионы раз человек сквозь череду времен, всех исчезнувших эпох, на легких меридианах, которые лопались под напором ветра... или в этой единственной нежной секунде, подобной вновь исчезнувшей под громадными белыми лепестками улыбке.
И каждый направился к своей собственной улыбке.
Пламя устремилось к пламени.
Мертвые вернулись к мертвым.
Попугайчик отправился к попугайчику, и коза -- к козам.
Каждый возвращался к себе.
Но к себе, это было везде.
Потому, что человек после человека -- это была уйма маленьких зрачков на великом теле радости.

Это "другое" было здесь, снежное время под бременем всех времен, невзгод или радостей, слабое подобие улыбки после всех мук, всех наслаждений, маленькое ничто, заполнившее все, такое легкое, что его не видно, такое спокойное, что оно подобно тишине тишины и шелесту крыльев всего, что проходит.

Это было началом мира, его концом и серединой, его маленькой розовой каплей посреди всех радуг, его маленькой чистой каплей посреди каждой секунды, его птичьим криком в глубине всех фьордов и всех горестей, его величественным пространством в глубине прибоев, в то время как проходят эпохи и сменяются миры.