блин пож напишите какой диктатн по русскому языку пишем на экзамене...

вот он
Всю неделю низко висело отяжелевшее небо. Ветер кружил и пересыпал снег, шершавым языком зализывал санные пути и тропки, ровнял овраги, а за хатами и амбарами вымётывал диковинны-ми полукружьями сугробы с острыми гребнями.

Этой ночью вдруг прояснилось, и над Воробьевкой объявился молодой, чистенький месяц. Пока мело и вьюжило, он успел за тучами высветиться широким серпом, и от колодезных журавлей, перепутанных и запорошенных вишняков и жердяных изгородей на снег проронились робкие, нежные тени.

Воробьёвка длинно, нестройно, перебиваясь пустырями, тянулась по крутому берегу речки, как раз по ходу месяца, и он за долгое раздумчивое своё шествие в ночи успел оглядеть каждое подворье, пересчитать стожки на огородах, выслушать всех воробьёвских шариков и тузиков, разноголосо и тоскливо обрехивавших его из глубины заснеженных дворов.

Часу в третьем ночи, налившись голубоватым предутренним накалом, месяц повис над Алёниной хатой, что сразу за овражком зачинала новый порядок Воробьёвки, именовавшийся Березовскими выселками. Берёз, однако, здесь никаких не росло, сама же Алёнина хата в нахлобученной по самые оконца соломенной папахе, толсто укрытая снегом, одиноко маячила посередине разгороженной усадьбы.

Сквозь морозную ботву на стёклах месяц заглянул в кухоньку, осветил горбатый сундук под самым окошком, на котором, лишь недавно забывшись, Алёна беспокойно переживала во сне нахлынувшие на неё события.

Вчера сына её Севку выбрали председателем здешнего колхоза. Весь вечер, буравя метельный снег, тарахтел по Воробьёвке трактор с двумя санными будками, собирал и свозил людей в правление. Алёна тоже была на собрании, народу, несмотря на завируху, набилось пол-но, она сидела ни жива ни мертва, плохо понимая, что говорили и кричали, и всё было как на суду. Как на суду, пытали Севку про всю его жизнь, спрашивали, с чем пришёл, как думает повести дело. Иные кричали против: мол, хрен редьки не слаще; иные вступались: дескать, ежели свой, так оно, может, и лучше будет.

Севка сидел за красным столом, между старым председателем Фролом Палычем и каким-то начальником из района, сидел насупясь, кусая губы, был бледен лицом, и, когда встречался с глазами матери, сердце у неё холодело от неприятного страха за сына.

Севка потом и сам говорил с трибуны речь. Алёна тянула шею, слушала, но мыслями не могла поспеть за Севкииыми словами, потому что неотступно думала: "Как это всё будет?"

Вернувшись с собрания, Алёна не могла уснуть, долго ворочалась на сундуке и под конец сморилась запоздалым, тяжёлым сном.

Я с первого шага на корабль стал осматриваться. И теперь ещё, при конце плавания, я помню то тяжёлое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в тёмные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое, в ладонь, стекло. С первого раза невыгодно дей-ствует на воображение всё, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвождённые к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжёлые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях, так и в убранстве этого плавучего жилища. Робко ходит в первый раз человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком
парусном судне, в океане. Но к этой истине я пришёл не скоро.

Нам, русским, делают упрёк в лени, и недаром. Сознаемся сами, без помощи иностранцев, что мы тяже-лы на подъём. Можно ли поверить, что в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съез-ди