Вы знаете почему украинские военные не стреляли в российских оккупантов?

Если сможете, дочитайте, пожалуйста, до конца... 40 дней по Устыму
или
4оо км туда и обратноВы видели, как плачет мать, у которой убили 19-летнего сына? Уточню – единственного 19-летнего сына? Вы слышали, как она кричит? Как Вам объяснить, это не совсем крик. Это нечто страшнее – люди так не кричат. Звери так не кричат. Живые существа так не кричат. Наверное, так бы кричали горы, если бы человеку удалось их разбудить. В первый раз это было 21 февраля. Устыма убили 20-го на Институтской. Я тогда даже не понимала, что его убили. Мне позвонили и сказали, что он мертв. Мне сказали, что пока я спала, его убили. Я не совсем правильно выразилась – я понимала, что его убили. Я все как-то не могла понять, что он мертв. Мы жили тогда в КМДА. Знаете, чем я завтракала в КМДА? Я завтракала караваями – свадебными караваями – знаете, они еще украшены цветами и веночками. Эти караваи были с поминок мальчиков, мальчиков, которые так и не успели жениться. Дни тогда длились долго. В мужском туалете была курилка. Мы там иногда смеялись. Кто-нибудь обязательно шутил. Мы курили и смеялись. Потом кто-нибудь обязательно приходил со строгим лицом и говорил: «Как Вы можете смеяться? Там ведь люди погибли» . Смех обрывался. Этот человек со строгим лицом спокойно докуривал свою сигарету и уходил, а в курилке еще долгое время стояла тишина. В основном в этой тишине оставались все, кто знал кого-нибудь из погибших, все те, кто кричал во сне. Иногда через клубы дыма в курилку входил человек, садился на подоконник и говорил: «Вы не понимаете, все зря. Они все погибли зря! » Его тут же начинали успокаивать. Успокаивали по-разному. Тогда этот человек с сигаретой успокаивался и говорил: «Вы правы. Мы еще повоюем» . Пять минут слабости сменялись решительностью, и он уходил. Приблизительно в тот же момент, когда за ним закрывалась дверь, кто-нибудь из тех, кто его утешал, задумчиво произносил: «Ребята, а ведь он прав! Все зря! » И тогда мы начинали успокаивать того, кто только что успокаивал предыдущего. Рано или поздно очередь доходила до тебя. Ты садилась на подоконник, смотрела в одну точку на стене… и тебя начинали успокаивать. 21 февраля я охрипла, но продолжала кричать. Мы тогда все охрипли. По Крещатику плыл его гроб, а за ним волнами растекалось «Слава!» .
В следующий раз я увидела мать через пару часов. Она была отрешенно спокойна. Вы знаете, непередаваемый цвет лица. Он пепельный. Губы, глаза, кожа, волосы. Все единого цвета. Точнее вообще без цвета. Ни единой краски. Мама очень молчала. Очень. Она как-то всепонимающе молчала.
Хотелось кричать, но все тоже молчали. Хотелось выть, но в доме было так спокойно. Что я могла сделать? Упасть в ноги? Просить прощения? Как ей объяснить, почему убили Устыма, а не меня? Потому, что мне не хватило храбрости быть в тот день на передовой? Или потому, что я в то утро спала? Как можно оправдаться? Как объяснить? А никак. Поэтому ты просто стоишь и молчишь. Очень молчишь. И еще… Есть что-то извращенное в странных мыслях. О чем ты только не думаешь – например, представляешь свою маму, если бы к ней, в ночь, в непогоду привезли тело ее убитой 25-летней дочери. Ты думаешь, кричала бы она? И еще думаешь, я ведь пожила больше – лучше бы меня. И у мамы моей еще есть дочь – лучше бы меня. И мама у меня сильная – лучше бы меня. Да и проще как-то все стало бы. Тем, кто умер, верят, «их отпевают и балуют раем» . А мне ведь теперь совсем ничего не понятно. Совсем ничего не ясно. Второй раз мы поехали в Збараж на 9 дней. И я опять увидела маму. Бескровную, безжизненную, всепонимающую, всепотерявшую. Я пыталась ей объяснить, сказать спасибо. Устым спас меня, Устым спас мою 18-летнюю сестру, Устым спас мою маму. Устым спас всех девочек, всех детей. Я не знаю, я не знаю. Но мне кажется, что тот, кто видел маму, у которой убили сына, больше никогда ни в кого не сможет стрелять.