* * *
Я – маленький мальчик. Ночь. Зима. Мне надо в туалет. Звать нянечку бесполезно.
Выход один – ползти в туалет.
Для начала нужно слезть с кровати. Способ есть, я его сам придумал. Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое тело на пол. Удар. Боль.
Подползаю к двери в коридор, толкаю ее головой и выползаю наружу из относительно теплой комнаты в холод и темноту.
Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я – голый.
Ползти далеко. Когда ползу мимо комнаты, где спят нянечки, пытаюсь позвать на помощь, стучу головой в их дверь. Никто не отзывается. Кричу. Никого. Может быть, я тихо кричу.
Пока добираюсь до туалета, замерзаю окончательно.
В туалете окна открыты, на подоконнике снег.
Добираюсь до горшка. Отдыхаю. Мне обязательно надо отдохнуть перед тем, как ползти назад. Пока отдыхаю, моча в горшке обзаводится ледяной кромкой.
Ползу обратно. Стаскиваю зубами одеяло со своей кровати, кое-как заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть. »
Я расскажу историю Рубена Давида Гонзалеса Гальего, в своём рассказе я использую отрывки из его документальной автобиографической книги «Чёрным на белом» и фото из «завирального» художественного фильма «Не могу сказать: "Прощай"».
Он родился 20 сентября 1968, в Москве в Кремлевской больнице с диагнозом детский церебральный паралич. Был отобран у матери, объявлен умершим и тайно отправлен в забытье - в систему специальных детских домов. Причиной был его дед. Испытанный друг КПСС, генеральный секретарь Коммунистической партии народов Испании. С полутора лет Рубен Давид скитался по детским домам для инвалидов и домам престарелых Советского Союза.
В Новочеркасске Рубен закончил техникум. Заработал на компьютер. Женился, родил дочь-красавицу. Нашёл свою мать, переехал к ней в Испанию.
Сейчас живёт в США. Женат третий раз, дочь. Две дочери от первых браков живут в России. Получил мировую известность как писатель.
«Дурак
Автобусная остановка. Мы с женой куда-то едем.
Ждем автобуса.
Автобус наконец приходит, за рулем – молодой парень в модных черных очках. Алла берет меня на руки, ставит правую ногу на подножку, переносит на нее вес. И тут водитель, улыбнувшись в нашу сторону, дает газ. От резкого толчка Аллу разворачивает, она приседает в полуобороте со мной на руках. Она не падает, занятия дзюдо не прошли даром. Просто встает и сажает меня обратно в коляску.
Какой-то пьяный мужичок на остановке не может сдержать смех. Он смеется долго и весело, потом приближается к нам. Алла отходит, она не понимает, как я могу разговаривать с такими людьми.
– Дурак он, – говорит, – дурак.
– Почему?
– Да потому что у тебя вот коляска есть, ты можешь солнце видеть, этих птичек на асфальте, а каким он из аварии выйдет, никто не знает, профессия-то у него опасная.
До меня доходит. Я улыбаюсь. Действительно – дурак. »
«Я не люблю белый цвет. Белый – цвет бессилия и обреченности, цвет больничного потолка и белых простыней.
Чёрный – цвет борьбы и надежды. Цвет ночного неба, уверенный и четкий фон сновидений. Цвет мечты и сказки, цвет внутреннего мира закрытых век. Цвет свободы. После меня останутся только буквы.
Мои буквы, мои чёрные буквы на белом фоне.
Я надеюсь»
Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме, мечтал лет до шести. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама – черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне объясняли именно в этих терминах.
Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем, соответственно, они были правы и в такой мелочи. Конечно, были и другие взрослые.
Они были учителями. Учителя рассказывали мне о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих.
Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово – «нянечка». Ласковое слово. Сразу вспоминается Пушкин: выпьем, няня…
В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально. Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная.
С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Может быть, это хорошо, а может, и не очень. Всё понимающие люди часто бывают скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта наивная детская мечта так и не оставила меня и, может быть, никогда не оставит.
Я дебил. Это не обидное прозвище, просто констатация факта. Уровень моего интеллекта недостаточно высок для самостоятельного существования, элементарного выживания. С детства знаю, что дебильность бывает компенсированная и некомпенсированная. Компенсированная дебильность – умственная недостаточность, при которой человек способен жить в обществе без посторонней помощи. В качестве стандартного примера компенсированной дебильности обычно приводят людей с ментальными проблемами, которых усилиями педагогов и медиков удалось обучить профессии маляра или дворника. Педагоги научили меня решать сложные уравнения, медики старательно пичкали лекарствами, заботливо накладывали жесткие гипсовые повязки – их усилия оказались напрасными. Малярную кисть я до сих пор поднять не в состоянии.
Одно из первых воспоминаний детства – подслушанный разговор взрослых.
– Ты говоришь, что он умный. Но он же ходить не может!
Очередной детдом, очередное переселение. В тот детский дом меня перевезли из клиники, где два года безуспешно пытались поставить на ноги. Лечение было простым. Мои согнутые в коленях ноги загипсовали, затем периодически разрезали гипс в нужных местах, давили на суставы и фиксировали ноги в новом положении. Через полтора года ноги стали прямыми. Меня попытались поставить на костыли, поняли, что это бесполезно, и выписали. В процессе лечения ноги постоянно болели, я плохо соображал.
Ко мне тоже пару раз приходила учительница, но, убедившись в моей непроходимой тупости, оставила меня в покое. Учителя жалели бедное дитЁ и ставили мне по всем предметам оценку.
Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.
Она заходит в мою комнату, садится напротив:
– Ну че, когда сдохнешь?
– Что вы, – отвечаю я, – когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?
– И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.
– У вас химический карандаш есть?
– Есть.
– Вы пройдитесь по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.
Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка рассказывает мне о своей молодости, о родственниках. Из ее рассказов выходит, что вся ее родня – подлецы и мерзавцы.
Я не смотрю на учительницу. Все они одинаковые. Уверен, что в этот момент она думает о том же, что и все на ее месте, – про мои ноги. Ноги – главное, а математика – это так, ерунда, развлечение.
Все правильно. Я – не человек. Я не заслужил большего, не стал трактористом или ученым. Меня кормят из жалости. Все правильно. Так надо. Правильно, правильно, правильно.
* * *
К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута.
Нас собрали в актовом зале, шефы попели нам песенки и ушли. Вернее, ушли не все. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство смотрели на нас как на прокаженных. Это выражение «как на прокаженных» я вычитал потом, и оно мне очень понравилось. А как еще можно передать выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение?
Но некоторые приходили. Как ни странно, это были студентки, звезд с неба не хватавшие.
Одна такая девочка зашла и к нам.
– Мальчики, вам чем-нибудь помочь?
– Чифир будешь пить?
– Что?
– Чай крепкий.
– Буду.
– Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки, сходи за водой и заряди все это под кроватью.
Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: «Москва». Почему – не знаю.
Как-то раз она задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать ее никому, конечно, не хотелось.
– Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать сразу не дадут.
– Ты на каком курсе?
– На втором.
– Учебник с собой?
– В сумке.
– Доставай, читай задание.
А это говорил Генка с угловой койки.
Достала, села читать.
– Но я тут ничего не понимаю.
– Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух.
– А формулы?
– И формулы читай.
Она читала свой учебник, мы радовались, что она еще не уходит, и не сомневались, что Генка решит все её задачи.
– Но ты же не видишь, что я пишу!
– Но ты видишь?
– Вижу.
– Ну и пиши.
Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал.
– А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны.
– Сверяй.
– Все сошлось! Но как ты это? Не глядя в тетрадку. Ты ведь такой маленький!
– Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты.
– Ой, мальчики (она называла их «мальчики», больше их так никто не называл). А я думала, вы еще в школе учитесь.
– Официально учимся. Второгодники. А некоторые по два года в одном классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас в дом престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем.
– А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы.
– В институт только ходячих берут.
Она быстро-быстро засобиралась и ушла.
Я выполз в коридор.
Шёл дождь, и я хотел подползти к выходу.
Было прохладно – поздняя осень или ранняя весна. Входные двери не закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь.
Но в тот раз мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк, стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая. Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше не увижу. Она курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика.
Благодарю за ваш трогательный рассказ.! Нередко бывает, что говоря об одном и том же, по-разному называют эти вещи. Рад, что нам всем удалось понять друг друга.
Спасибо за ваши тёплые слова о моём ответе. У вас всегда интересные вопросы. Чтобы вы не подумали, что мои слова просто, обычная дань вежливости, выскажу своё мнение по одному из недавних ваших вопросов, тем более, что он перекликается с мотивами нашего разговора и моего ответа.
Итак, с вашего позволения, напомню вопрос: «Какие болезни у ТВОРЧЕСТВА?».
ТВОРЧЕСТВО – это лекарство. У творчества нет болезней.
Какие же могут быть болезни у творчества? Какие болезни и муки может принести состояние полёта души? Наоборот, творчество может помочь перенести муки болезней и тяготы жизни. Болезни появляются у всех – у тех, кто занимается творчеством и у тех, кто не занимается творчеством.
Творчество – лекарство, душевный и соматический бальзам, причём не только для самого творца, но и для некоторых других.
«Дайте человеку цель, ради которой стоит жить, и он сможет выжить в любой ситуации» (Гёте)
Это же, немного другими словами, говорили Толстой и Достоевский. Именно творчество создаёт личность, упомянутые Гёте, Толстой, Достоевский были обычными людьми, со своими слабостями, недостатками, странностями и причудами, заботами и болезнями, - и только результаты их творчества делают значение личности каждого из них таким не ординарным.
Да, и в общем, скажем прямо: Творчество – это единственное, ради чего стоит жить.!
Желаю, Вам, и Всем участникам форума, крепкого здоровья и творческих успехов !!!