"Случилось это лишь однажды, хотя мне говорили, что таких мест в Венециидесятки. Но одного раза достаточно, особенно зимой, когда местный туман, знаменитая Nebbia, превращает это место в нечто более вневременное, чемсвятая святых любого дворца, стирая не только отражения, но и все имеющееформу: здания, людей, колоннады, мосты, статуи. Пароходное сообщениепрервано, самолеты неделями не садятся, не взлетают, магазины не работают, почта не приходит. Словно чья-то грубая рука вывернула все эти анфиладынаизнанку и окутала город подкладкой. Лево, право, верх, низ тасуются, и незаблудиться ты можешь только будучи здешним или имея чичероне. Туман густой, слепой, неподвижный. Последнее, впрочем, выгодно при коротких вылазках, скажем, за сигаретами, поскольку можно найти обратную дорогу по тоннелю, прорытому твоим телом в тумане; тоннель этот остается открыт в течениеполучаса. Наступает пора читать, весь день жечь электричество, не слишкомналегать на самоуничижительные мысли и кофе, слушать зарубежную службуБи-Би-Си, рано ложиться спать. Короче, это пора, когда забываешь о себе, попримеру города, утратившего зримость. Ты бессознательно следуешь егоподсказке, тем более если, как и он, ты один. Не сумев здесь родиться, можешь, по крайней мере, гордиться тем, что разделяешь его невидимость. "
И. Бродский
«Fondamenta degli incurabili»
Что ещё интересного происходило с русскими в Италии?
Ираклий Андронников (его конечно нужно слушать, а не читать отрывки, но тем не менее...).. . Я прильнул к окошечку кассы и приобрел билет в бельэтаж, в боковую ложу… за пять с половиною тысяч лир!
Гид простилась со мной. Я вступил в коридоры театра, не в силах понять: Поет Монако. Пора начинать спектакль. Билетов нет. Публики тоже нет.... До конца первого акта знаменитых дуэтов и арий нет. Так кто же станет спешить к началу! Но я же про это не знал! Те, что пели, — хорошо пели. Но все же мысль, правильно ли я употребил свои капиталы, несколько меня беспокоила. И, слушая оперу, я размышлял в то же время о том, как представить нашим в гостинице свою, как говорили в XVIII веке, конфузию как несомненную, как говорили в том же XVIII веке, викторию. Но подобные размышления могли меня занимать только по той причине, что я не бывал в Италии.
Перед концом первого акта — знаменитая «Импровизация» Андрея Шенье. Монако спел ее превосходно. Зрительный зал чуть не лопнул от бури восторга… Зажегся свет, я глянул!!! Театр был переполнен так, что галереи, балконы и ложи гнулись! Все вывешивалось, как виноградные грозди через садовую стену на романтическом полотне. зале стало тепло, душисто, торжественно, радостно, возбужденно! Пошел второй акт. Я-то думал, что Марио дель Монако будет лучшим! Не был он лучшим! Другие были не хуже!... Не подумайте, что я хочу умалить искусство дель Монако. Он пел прекрасно и прекрасно играл. И выглядел авантажно: в белой рубашке, перепоясанной цветным шарфом, на каблуках… Но вот казалось, он заранее знает, как он споет и как сыграет Шенье. А эти? !
Впечатление было такое, что они и сами не знали, как все получается. Но знали, что будет прекрасно. Так бывает во сне. Еще не знаешь, что за музыка будет, а знаешь, что будет — согласная, самая нежная, именно та, которой ты никогда не слыхал, но мечтаешь услышать. Да, трудно было поверить, что в этой импровизации участвовал режиссер. А он, разумеется, был. Мне показалось, что миланская опера более «зарежиссирована» , там все время видна рука постановщика...... .
Наши ужинали. Шкловский спросил: — Ну как? — Замечательно! — Расскажи. Я рассказал. Шкловский загорелся, заволновался: — Ты правильно сделал, что не послушал нас! Мы тебя неверно учили. Ты — счастливый. Ты догадался в Италии пойти в оперу. Если бы ты не пошел, тебя в Москве дети прогнали бы из дому. Правильно сделал. Сколько истратил? … Ай, ай! Много. Но нам не жаль твоих денег, потому что ты хорошо их истратил. Ты выиграл! И не бойся. Ты — не один. Нас много — будем брать кофе себе, возьмем и тебе чашку. И даже со сливками. А может, даже и с булочкой. Не огорчайся! Я сказал: — О каком огорчении ты говоришь? Я очень доволен. — Ну, тогда и мы счастливы! Нарежем это счастье на порции и раздадим всем, потому что у нас ничего не вышло. Мы папу не видели. Он ездит быстро, и мы его пропустили, а потом не поняли, что толпа будет ждать его возвращения, и продолжали стоять. Было холодно, и мы чихаем. Ты счастливее нас. Другие с ним согласились. А потом об этом забыли. Действительно — важная вещь: один из десятерых был в театре! И больше речи об этом не возникало до самого дня отъезда. Но когда наши чемоданы лежали уже в вестибюле и автобус стоял у подъезда, чтобы отвезти нас на аэродром, появился представитель фирмы, которого мы, кажется, ни разу не видели. ...Он простился, вышел в стеклянную вертящуюся дверь, вернулся в вестибюль и сказал: — Я совершенно забыл. Мне говорили, что синьор Андроников посетил спектакль римской оперы и приобрел билет за пять с половиной тысяч лир. Фирма желает сохранить с вами добрые отношения и поручила мне вернуть ему эту сумму.... И он вручил мне деньги, которые истратить было уже невозможно: через двадцать минут мы должны были подняться на борт самолета. И все же я был очень доволен и смеюсь до сих пор, когда вспоминаю эту историю. Видно, законы античной поэтики объективны: добродетель вознаграждается! Ну, а кроме того, я понял уже окончательно, навсегда: ЕСЛИ ЛЮБИШЬ МУЗЫКУ, ТО ЛЮБИ!
В июне 1983 г. режиссер снял в Сан-Грегорио небольшую квартиру в доме на виа Рома. Однако Тарковскому хотелось иметь собственное жилье, и он купил принадлежавший княгине маленький двухэтажный дом из трех комнат. Здание это, отделенное от городка парком, стояло на краю глубокого оврага и было полностью запущено: выбиты окна и двери, на полу следы от костра, в пустых комнатах по-старчески шаркал ветер прошлогодней листвой. . Тарковский сам сделал чертежи для перестройки дома, обнаружив талант архитектора; потом начались большие трудности. Помимо денег, которых всегда было в обрез, требовалось разрешение архитектурного управления на перестройку дома. После долгих усилий разрешение было получено, но. . К тому времени Тарковский уже приступил к съемкам "Жертвоприношения", а когда фильм был снят, у режиссера обнаружили неизлечимую болезнь.. .
Был в Сан-Грегорио и другой "дом", который возвел Андрей, - дружба с жителями городка. Дом нематериальный оказался много прочнее дома каменного. Андрея здесь любили все, кто знал его. "Он очень хорошо чувствовал себя здесь, - много раз повторяет хозяин. - Склад души у него был мистический; помнится, на Успение Богородицы он со всеми вместе участвовал в крестном ходе. . Он не любил говорить о политике или метафизических вещах, но постоянно интересовался нашими делами. Часто вспоминал о сыне, оставшемся в России. Рассказывал о трудностях, которые испытывала его мать, чтобы дать ему возможность учиться. . Я никогда не видел его сердитым, не было случая, чтобы он поднял на кого-то голос.
Вина он пил мало. Один раз после угощения он взял с собой тарелку с едою - для жены. Чудеса еще случаютсяРождество - это время чудес.
Для Тарковского чудо произошло на Рождество 1985 г.
Флоренция, столица любимой им
Тосканы, присвоила режиссеру звание почетного гражданина и подарила квартиру. (Справедливости ради следует сказать, что не все флорентийцы поняли поступок мэрии. Были люди, протестовавшие против того, чтобы "чужакам" за здорово живешь сразу дали квартиру. Но мэрия не отступила от своего решения. ) Пока мы поднимаемся наверх по узкой крутой лестнице, Лариса Тарковская говорит о своем намерении сохранить здесь все как при жизни Андрея, превратить комнату режиссера в музей. Кабинет Андрея очень светлый, окна с трех сторон. Отсюда хорошо видна старая часть города - здания эпохи
Возрождения, чудесная колокольня
Джотто. В самом кабинете Тарковского все русское - мебель, иконы, книги, утварь. . Это вызывает в памяти финальные кадры из фильма "Солярис" - когда посреди инопланетного океана возникает дом, оставленный героем фильма на Земле. Квартира на Сан-Никколо была островком, на котором Тарковский строил декорации России, как строил он в финале "Ностальгии" на развалинах готического храма в Сан-Гальяно русскую избу.
В письмах, отражающих странствия Бунина - немало точных и
восторженных заметок о неповторимом быте Италии, ее архитектуре, истории, а
также и культуре в целом. В марте 1909 г. он писал из Сицилии А. Е. Грузинскому
о посещении Палермо: "Городом я все-таки доволен вполне, весь он крыт
старой черепицей, капелла Палатина выше похвал, а про горы и море и говорить
нечего. Знаменательно, наконец, и то, что прибыл я сюда в тот же день, что и
Гете в прошлом столетии". О продолжении путешествия Бунин в начале апреля
шутливо сообщал в открытке М. П. Чеховой: "Кланяюсь из Сиракуз, где жил
Архимед и где растут папирусы! ". Затем И. А. и В. Н. Бунины были в местах
недавнего землетрясения, посетили Капри, городки неаполитанского побережья, а
около середины апреля находились уже в центре Италии, о чем сообщали родным:
"Мы в Риме третий день. Послезавтра поедем в Помпею и опять на
Капри. <…> Рим мне очень нравится. Жара. Весело. Нынче слушали в соборе
Петра грандиозное служение. Я был поражен. Сейчас сидим в кафе Греко, где
бывали Байрон и Гете"[2]. Совсем не случайно в путевых письмах Буниным
упоминаются известные писатели, в творчестве которых Италия оставила заметный
след. Любя "перемену мест", Иван Алексеевич много читал (об этом не
раз вспоминала Вера Николаевна [3]), сопоставлял свои впечатления с опытами
других. Показателен его полемичный отклик на один из пассажей недавно
появившейся и сразу ставшей знаменитой книги П. Муратова "Образы
Италии". В дневнике от 24 января 1914 г. записано: "Вчера из Неаполя
ездили в Салерно. Удивительный собор. Пегий - белый и черно-сизый мрамор -
совсем Дамаск. Потом в Амальфи. Ночевали в древнем монастырском здании - там
теперь гостиница. Чудесная ночь. Необыкновенно хорошо, только никаких
муратовских сатиров"
"Всякое путешествие очень меняет человека… - считал Бунин.
- Как нужно все видеть самому, чтобы правильно все представить себе <…>.
Редко кто умеет передать душу страны… "[5]. Раздражали писателя
"любители Италии", которые "бредили треченто, кватроченто".
Сокровенные узнавания Италии, открывающие именно "душу страны" -
глубоко войдут в творческое воображение Бунина. На их основе он напишет в
разные годы стихотворения, наполненные и глубокого - современного! - лиризма, и
неотразимой правды сущего.
ВЕНЕЦИЯ
"Всякий раз, когда вокзал минуешь
И на пристань выйдешь, удивляет
Тишина Венеции, пьянеешь
От морского воздуха каналов.
Эти лодки, барки, маслянистый
Блеск воды, огнями озаренной,
А за нею низкий ряд фасадов,
Как бы из слоновой грязной кости,
А над ними синий южный вечер,
Мокрый и ненастный, но налитый
Синевою мягкою, лиловой, -
Радостно все это было видеть! "…
…"Вот и светлый
Выход в небо, в лунный блеск и воды!
Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,
Перелив зеркальных вод и тонкий
Голубой туман, в котором сказкой
Кажутся вдали дома и церкви!. . "
"Мы прожили в Риме довольно долго, и он, наконец, порядком надоел Некрасову. По совету Н. П. Боткина мы отправились в Неаполь. Этот город очень понравился Некрасову; он по целым вечерам сидел на балконе, любовался морем и Везувием и слушал с удовольствием певца, который каждый вечер являлся к балкону. Он настолько почувствовал себя хорошо, что в компании русских знакомых и Н. П. Боткина взобрался на Везувий, на самый кратер"(А. Панаева "Воспоминания. 1824 - 1870")
"Не возвращайся, Горький, с Капри,
Где виноградная лоза.
Бежит в усы за каплей капля
Твоя горючая слеза.. .
Поймешь страну родную мало,
Ее увидев изнутри.
На трассе Беломорканала
Напрасных слов не говори.
Не возвращайся, Горький, с Капри,
Пей итальянское вино.
Расстрел неправедный, этап ли, -
Тебе там это все равно.
Не упускай свою удачу,
Попав однажды за рубеж,
Не приглашай вождя на дачу,
Его пирожные не ешь.
Не рвать в лесу тебе малину,
А из окна глядеть в тоске
И смерти ждать неумолимой
В своем пустом особняке.
Ты станешь маркой на конверте
В краю заснеженной хвои,
Где мучит брата брат до смерти,
Слова цитируя твои.
Не возвращайся, Горький, с Капри, -
Возьми платок, протри глаза!
Бежит в усы за каплей капля
Твоя горючая слеза... " А. Городницкий.
"Сижу без денег. Я приехал в Рим только с двумястами франками, и если б не страшная дешевизна и удаление всего, что вытряхивает кошелек, то их бы давно уже не было. За комнату, то есть старую залу с картинами и статуями, я плачу тридцать франков в месяц, и это только одно дорого. Прочее все нипочем. Если выпью поутру один стакан шоколаду, то плачу немножко больше четырех су, с хлебом, со всем. Блюда за обедом очень хороши и свежи, и обходится иное по 4 су, иное по 6. Мороженого больше не съедаю, как на 4; а иногда на 8. Зато уж мороженое такое, какое и не снилось тебе. Не ту дрянь, которую мы едали у Тортони, которое тебе так нравилось, - масло! Теперь я такой сделался скряга, что если лишний байок (почти су) передам, то весь день жалко.
Здесь тепло, как летом; а небо - совершенно кажется серебряным. Солнце дальше и больше, и сильнее обливает его своим сиянием. Что сказать тебе вообще об Италии? Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных; блюда все особенные; все на старинный манер. Везде доселе виделась мне картина изменений; здесь все остановилось на одном месте и далее нейдет. Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета: он показался маленьким; но, чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше; а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу - и уж на всю жизнь. Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить. "
"Никогда я не чувствовал себя так погруженным в такое спокойное блаженство. О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни! Лето - не лето, весна - не весна, но лучше и весны и лета, какие бывают в других углах мира. Что за воздух! Пью - не напьюсь, гляжу - не нагляжусь. В душе небо и рай. У меня теперь в Риме мало знакомых, или, лучше, почти никого. Но никогда я не был так весел, так доволен жизнью.
Моя квартира вся на солнце: Strada Felice, N 126, ultimo piano (верхний этаж) ."
"Ехал я раз между городками Джансано и Альбано, в июле месяце. Середи дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мертвых Душ» , и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошел в этот трактир, мне захотелось писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением. "
"Что тебе сказать о Риме? Он так же прекрасен, обширен, такое же роскошное обилие предметов для жизни духовной и всякой. Но увы! Притупляются мои чувства, не так живы они. Ты спрашиваешь, что я такое завтракую. Вообрази, что ничего! Никакого не имею аппетита по утрам, и только тогда, когда обедаю, в пять часов, пью чай, сделанный у себя дома, совершенно на манер того, какой мы пивали в кафе Anglais, с маслом и прочими атрибутами. Обедаю же я не в Лепре, но у Фалькона, знаешь, что у Пантеона? где жареные бараны поспорят, без сомнения, с кавказскими, телятина более сыта, а какая-то crostata с вишнями способна произвести на три дня слюнотечение у самого отъявленного объедала. "
Н. В. Гогогль Отрывки из писем и путевых дневников
