Игра в бисер. Русские в Германии.

"Как-то я поздно вернулся в гостиницу. Меня остановил ночной портье и стал
спрашивать, что я думаю о немцах. Я ответил, что в целом это культурные,
вежливые люди, улыбаются, охотно отвечают на вопросы. Он покачал головой. — Это все внешнее. На самом деле люди бездуховные, думают только о
материальном. Каждый мечтает о том, чтобы иметь хороший дом и «Мерседес». Я его пытался уверить, что люди везде одинаковы, и в России думают тоже
больше о материальном, разница только в уровне запросов. Здесь — дом и
«Мерседес» , там — отдельная квартира и «Жигули». Потом я встречал очень многих немцев, которые представляли себе русских
такими, каким нас хотела воспитать советская пропаганда: живущими только мечтами о светлом будущем и равнодушными к сегодняшним материальным благам. Банкир Клаус Ценц, которому я много рассказывал о Советском Союзе и советских людях, казалось, слушал меня внимательно, но встреча с реальным советским человеком его потрясла. — К нам в банк, — сказал он мне, — приехал для переговоров какой-то ваш
министр. Сразу потребовал, чтобы его поселили в «Фир яресцайтен» («Четыре времени года» — самая дорогая гостиница в Мюнхене) , чтобы по утрам ему подавали черный «Мерседес» , а когда мы составили договор, он только бегло его просмотрел и сказал, что подпишет его, как только мы переведем два процента на его личный счет в швейцарском банке. Нормальный человек (Ein normaler Mensch), — заключил свой рассказ удивленный Клаус. — А по-моему, — сказал я, — он нормальный преступник. И вы преступники, если согласились на его условия. — Нет, — объяснил мне Ценц, — мы не преступники. Наш закон позволяет нам подкупать чиновников недружественного нам государства. " .Войнович. "Автопортрет: Роман моей жизни".

Юлиан Семенов Семнадцать мгновений весны.. .

Он не успел додумать: дверь отворилась, и вошел Штирлиц. Он держал
под руку окровавленного Холтоффа - его запястья были стянуты за спиной
маленькими хромированными наручниками.
В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего помощника Шольца и
сказал:
- Вы с ума сошли, Штирлиц!
- Я в своем уме, - ответил Штирлиц, брезгливо бросая в кресло
Холтоффа. - А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.
- Воды, - разлепил губы Холтофф. - Дайте воды!
- Дайте ему воды, - сказал Мюллер. - Что случилось, объясните мне
толком?
- Пусть сначала он все объяснит толком, - сказал Штирлиц. - А я лучше
все толком напишу.
Он дал Холтоффу выпить воды и поставил стакан на поднос, рядом с
графином.
- Идите к себе и напишите, что вы считаете нужным, - сказал Мюллер. -
Когда вы сможете это сделать?
- Коротко - через десять минут. Подробно - завтра.
- Почему завтра?
- Потому что сегодня у меня есть срочные дела, которые я обязан
доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?
- Да. Пожалуйста, - ответил Мюллер.
И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от наручников и
задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя
пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно виднелись отпечатки
пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки
пальцев. Скорее повинуясь привычке доводить все дела до конца, чем
подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:
- Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду спать - будить не
надо. По-моему, это не очень срочно. . .
Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки пальцев, оставленные
на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке
и - что самое страшное - с отпечатками пальцев, обнаруженными на русском
радиопередатчике...

В самые счастливые минуты ты всегда вспоминаешь о страшных временах, о войне, о тех, кому плохо… В семьдесят третьем году мы едем в Западный Берлин через Польшу и Восточную Германию. Всю дорогу ты сидишь мрачный и напряжённый. Возле гостиницы ты выходишь из машины, и тебе непременно хочется посмотреть Берлин — этот первый западный город, где мы остановимся на несколько часов. Мы идём по улице, и мне больно на тебя смотреть. Медленно, широко открыв глаза, ты проходишь мимо этой выставки невиданных богатств — одежды, обуви, машин, пластинок — и шепчешь: — И все можно купить, стоит лишь войти в магазин… Я отвечаю: — Все так, но только надо иметь деньги. В конце улицы мы останавливаемся у витрины продуктового магазина: полки ломятся от мяса, сосисок, колбасы, фруктов, консервов. Ты бледнеешь как полотно и вдруг сгибаешься пополам, и тебя начинает рвать. Когда мы наконец возвращаемся в гостиницу, ты чуть не плачешь: — Как же так? Они ведь проиграли войну, и у них все есть, а мы победили, и у нас нет ничего! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда! Эта первая, такая долгожданная встреча с Западом вызывает непредвиденную реакцию. Это не счастье, а гнев, не удивление, а разочарование, не обогащение от открытия новой страны, а осознание того, насколько хуже живут люди в твоей стране, чем здесь, в Европе… В эту ночь ты не сомкнёшь глаз. Ты произносишь как в бреду обрывки фраз, потом долго молчишь. Война: потерявшиеся дети, сироты, собравшиеся в стаи, как волчата, — озлобленные и голодные, кочующие по обескровленной стране. Война: женщины, на которых легла вся тяжесть мужской работы, вдвойне придавив их. Война: блокада Ленинграда, долгие месяцы ужаса и отчаянного мужества, когда жизнь продолжалась несмотря ни на что, эти оркестры, составленные из стариков-музыкантов, играющих почти беззвучно, умирающих от голода и усталости. Война: несколько миллионов калек с непоправимо изувеченными телами и душами.

"В её (М. Цветаевой) жизни было три войны: Первая мировая, гражданская, а потом и Вторая мировая, все три с голодом и потрясенями. Поэтическое моровосприятие молодой поэтессы Цветаевой, стоящей на перекрёстке старой и новой эпох, претерпевает изменения, в её тихой романтической лирике появляются характерные для зрелого мастера черты: в стихах звучат экспрессивные, призывные интонации, появляется умение несколькими штрихами создать живую картину. Муж Цветаевой, Сергей Эфрон, покинул страну с белой армией, и поэтессе ничего другого не оставалось, как в 1922 году вместе с дочерью эмигрировать в горячо любимую Германию, чтобы встретиться там с мужем. Берлин в это время был переполнен русскими эмигрантами. В разных источниках даются разные сведения – русская колония насчитывала от ста до трёхсот тыяч человек. Литературная жизнь кипела, интеллигенция увезла с собой на чужбину, по выражению Гейне, „портативное Отечество" – родной язык. Выходили многие русские газеты и журналы, работали книжные издательства, в том числе перебравшееся в Берлин московкое издательство Геликон, которым руководил Абрам Вишняк, у него Цветаева издаёт сборник стихов „Ремесло" и поэму „Царь-девица". Состояние отверженности усугубляется её безответным увлеченем Вишняком, в это время Цветаева читает новеллы Гейне „Флорентийские ночи", с которыми её познакомил Вишняк. Кратковременный роман увенчался первой биографической – эпистолярной – прозой с тем же названием, что и у Гейне – „Флорентийские ночи", и циклом стихов „Земные приметы".За два с лишним месяца, проведённых в Берлине, у Цветаевой не складываются отношения ни с одной эмигрантской группой, она чувствует себя чужой, поэзию её не очень признают, новаторство считают чем-то вроде эпатажа. Да и её любимый Фатерланд не слишком приветлив, это уже не страна из её юности, здесь все русские живут на птичьих правах. 1 августа 1922 года она покидает Германию и уезжает к мужу в Чехию. 9 февраля 1923 она пишет стихотворение „Эмигрант":

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымамиДамами, Думами, Не слюбившись с вами, не сбившись с вами, Неким – Шуманом пронося под полой весну: Выше! из виду! Соловьиным тремоло на весу – Некий – избранный. Боязливейший, ибо взяв на дыб – Ноги лижете! Заблудившийся между грыж и глыбБог в блудилище. Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! ВвысьНе отвыкший. . ВиселицНе принявший. . В рвани валют и визБеги – выходец.

"Исполнение заветной мечты — «паломничество» в городок Лимбург на реке Лане (Limburg an der Lahn) взяло у нас целый день с раннего утра до позднего вечера. Давно по фотографиям и гравюрам мне был знаком знаменитый вид на собор со стороны его абсиды, и мне всегда хотелось увидать эту единственную красоту в натуре. Но то, что открылось перед нами, подъезжая к Лимбургу, превзошло все ожидания, и я тогда же решил сделать на месте подробный рисунок, дабы затем в картинах значительных размеров передать этот бесподобный романтический памятник. У самого обрыва отвесной и оголенной скалы высится пятибашенный собор того чарующего стиля, в котором суровая строгая романская архитектура уже подпадает под смягчающее влияние готики. Почти вплотную к собору жмутся несколько старинных островерхих домов, а под скалой, на берегу извивающейся речки стройным рядом стоят пирамидальные тополя. Самый собор по своим размерам не может быть причислен к грандиозным сооружениям средневековья, но формы его таковы, что, стоя на своем диком скалистом подножии, он кажется исполином. День выдался пасмурный, но это только углубляло звучную гамму сероватых тонов как самой каменной массы божьего храма, так и кровельных или аспидных крыш и покрытой бурыми потеками скалы… И, как странно, именно тогда и несмотря на наше упоение вот этой красотой, между мной и Атей произошла наша первая после женитьбы ссора, правда, совершенно пустяковая и продлившаяся не более двух часов, однако все же успевшая нас несколько и помучить. Какая была причина этой ссоры, я теперь не помню. Не то я слишком заработался, зарисовывая собор с противоположного берега, и слишком долго заставил ждать Атю, назначив ей место свидания у моста, не то я отказался пойти перекусить, когда с приближением сумерек и при остром ощущении осеннего холода мы оба проголодались. Вина была, во всяком случае, моя. Мы до того рассердились друг на друга, что пошли на железнодорожную станцию врозь, причем Атя чуть было в чужом городе не заблудилась и не опоздала на поезд. Может быть, настоящая причина ссоры лежала просто в той нервной реакции, которая явилась как следствие слишком большого духовного напряжения, и нас в нашей человеческой слабости просто потянуло на нечто прямо противоположное восторгу, на нечто совсем глупое и низменное. Самым же значительным путешествием, которое мы тогда вдвоем с Атей совершили, была классическая Rheinfahrt на пароходе. Но удовольствовались мы тем, что, проплыв от Майнца до Кобленца, обратный путь совершили по железной дороге. Для меня это рейнское плавание было не новостью, но, что я мог теперь показать все эти знаменитые руины, замки, городки и скалы возлюбленной супруге, преисполнило меня необычайным возбуждением, и я должен был представлять собой довольно забавную фигуру безумца-туриста, который без устали носился с одного борта к другому, с носа на корму и обратно, таща за собой свою даму и указывая ей то одну, то другую достопримечательность".
Александр Бенуа "Мои воспоминания"

"Прежде всего меня, конечно, интересовали русские друзья Зубра. Кто они такие? Берлин в двадцатые — тридцатые годы был центром русского зарубежья. .
Со временем Тимофеевы получили при институте квартиру побольше, и немедленно прибавилось гостей. Всем было приятно приехать в субботу за город. Олег Цингер вспоминает, как он привозил к Тимофеевым сына художника Добужинского, библиотекарей Андрея и Дину Вольф, Мамонтова, Ломана, Всеволожского…
Об этом времени рассказано в шуточной поэме «Бухиада» , сочиненной Белоцветовым.

Вы помните, когда впервые,

Созрев для славы и побед,

Решать вопросы мировые

К нам прибыл юный муховед.

В те дни мы жили с ним бок о бок.

Слегка растерян, даже робок,

Он был на кролика похож

При виде посторонних рож

Поденка ль, прачка ли в передней,

Тотчас Колюшенька за дверь —

И в подворотню Но теперь

Он тоже ментор не последний,

И, окрыленному стократ,

Сам черт ему теперь не брат.

Больные из лечебниц Буха стояли за решеткой своего больничного сквера и наблюдали, как, что-то выкрикивая, вполне, казалось, нормальные люди яростно бросали палки, играя в какую-то варварскую игру. Предводителем у них был босой, волосатый, в распущенной рубахе русский, похожий на атамана шайки. Грива его развевалась, орал он нечто немыслимое. Каждая фигура в городках имела свое название: «бабушка в окошке» , «покойник» , «паровоз» , — и битье их сопровождалось соответственно сочными комментариями, которые и придавали самый жар игре.
Зимой или в непогоду с таким же азартом играли в блошки. И тут, в этой ерундовой игре, Колюша выкладывался весь. Лежа на столе под лампой, он целился фишкой, нижняя губа его вздрагивала, глаза сверкали, он рычал: «Так ему и надо, сучку! Мислюнген! »

Д. Гранин "Зубр"