Игра в бисер. Русские во Франции.

В те «баснословные года» литературная жизнь цвела в Париже.
Литературные вечера происходили в огромных залах «Сосьете Савант» , «Ласказ» , в «Плейель» и делали полные сборы.
В 1927 году Дон Аминадо вместе с Тэффи устроили общий вечер в
«Плейель» .
Тэффи, моложавая, эффектная, в ярко-красном длинном платье, и Дон
Аминадо во фраке, подтянуто-элегантный, вели на сцене блестящий юмористический диалог-поединок, стараясь превзойти друг друга в остроумии. Зрители хохотали до изнеможения, до слез, до колик. Хохотали даже над тем, что, казалось бы, не должно было вызывать такой бурной реакции.
Так, рассказ Тэффи о том, что вчера она в аптеке собственными
ушами слышала, как одна из наших дам-беженок подошла к аптекарю и, умильно заглядывая ему в глаза, попросила: «S'il vous plait, pendez-moi, monsieur»***, - был покрыт раскатами долго не смолкавшего хохота.

***Вместо pesez-moi, то есть «повесьте меня» вместо «взвесьте меня»

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу -
И то, что слышу, и то, что вижу, -
Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку :
Когда состарюсь - издам книжонку.

Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны - как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья -
От них сплошные недоразуменья :
Они всё путают - и имя, и названья, -
И ты бы, Ваня, у них был - "Ванья".

А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны - как в русской бане лыжи!

Я сам завел с француженкою шашни,
Мои друзья теперь - и Пьер, и Жан.
И уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!

Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке :
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке! Высоцкий
....
Мы едем вниз по шоссе, я рассказываю тебе что-то, сверху хорошо видны старые кварталы Ниццы. Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной — последний прямой спуск, очень крутой. Я давлю на педаль, но она будто проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно — ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу, словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но актёры всегда контролируют свои эмоции… Слава богу, впереди нас никого нет, и мы на бешеной скорости въезжаем на большую и совершенно пустынную площадь. Как только мы выехали на ровное место, машина начинает тормозить сама и останавливается, издавая резкий запах жжёной резины. Я вся взмокла от ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить, и мы идём выпить по стакану холодной воды. Это даёт мне время собраться с мыслями. И вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле рококо на знаменитой набережной Англичан. Уже начинает смеркаться. Какой-то человек мирно стрижёт газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от удара, звук похож на выстрел. Мы оба выскакиваем из нашего красавца «кадиллака» . На стойке, разделяющей переднее и заднее стекло справа, на уровне головы — огромная дырка и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный машиной для стрижки газона, который — ещё бы секунда! — попал бы тебе в голову. Я думаю: «Бог троицу любит» . И, испугавшись этих предзнаменований, рассказываю тебе историю с тормозами. Ты принимаешься хохотать, сначала потихоньку, потом — во все горло: — Вот так вот умереть, в этой машине, с тобой, здесь, быть убитым этим камнем — это же чудесно! Но видя, что мне но до шуток, добавляешь. — Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Ещё не вечер!

О Париже Анна Ахматова вспоминала с иронией: «…Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию… »

Анна Ахматова и Амедео Модильяни.

Она - петербургская, он - монпарнасский.

Она великая при жизни, он - посмертно.

Впервые они встретились в мае 1910 года, во время — парадокс судьбы — ее
свадебного путешествия с мужем Николаем Степановичем Гумилевым. Они обвенчались
незадолго до этого — 25 апреля.

Говорят, Гумилев понимал, что слишком свободную, захваченную чувственным вихрем жизни, вольнолюбивую Анну, остановить невозможно.

Гумилев привел молодую жену в “Ротонду” — кафе, где собиралась вся
художественная и литературная богема Парижа. Там ее и заприметил Модильяни. Он был нараспашку, раскрывал перед всеми свою веру в жизнь … а потом одержимый и пьяный рвал в клочья разлинованную бумагу, потому что не мог достичь одному ему известного предела.

Она не могла его не заметить. Она изумилась, и это чувство, смешанное с
желанием и восхищением, не мог не заметить ее муж.

Гумилев приревновал жену, “Моди” в свою очередь устроил скандал из-за того, что Гумилев обращался к жене на русском, который окружающие не понимали. Их страсть была неудержимой, но по понятным соображениям, недолгой.

Мне с тобою пьяным весело

Смысла нет в твоих рассказах.

Осень ранняя развесила

Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную

Забрели и горько каемся,

Но зачем улыбкой странною

И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей

Вместо счастья безмятежного.. .

Не покину я товарища

И беспутного и нежного.
…
«В синеватом Парижа тумане,

И наверно опять Модильяни

Незаметно бродит за мной.

У него печальное свойство

Даже в сон мой вносить расстройство

И быть многих бедствий виной.

Но он мне — своей Египтянке.. .

Что играет старик на шарманке,

А под ней весь парижский гул,

Словно гул подземного моря,

Этот тоже довольно горя

И стыда, и лиха хлебнул» .

Из писем Модильяни:

«Вы во мне наваждение» .

«Я беру вашу голову в руки и опутываю любовью» .

-- Мы выступали в зале «Олимпия» , обходились без переводчиков. У меня в детстве была француженка, которая учила языку. Конечно, этих знаний было недостаточно, знаменитейший антрепренер Бруно Кокатрикс привез нас в Париж заранее, чтобы мы услышали, как общаются между собой французы. Со школьной скамьи нас учили здороваться по-французски: «Бонжур, мадам, бонжур, месье» . А в первом же магазине, куда мы вошли, нас встретило приветствие продавщицы: «Бонжур, месьедам! » Я удивилась, почему в начале не дама, оказалось, что обычно платит месье. Это был первый интересный урок французского. К нам на концерте в Париже приходили знаменитые шансонье: Морис Шевалье, и Шарль Трене, и Жаклин Франсуа. Почему-то Жаклин не верила, что в жизни я не говорю свободно по-французски. В одной рецензии даже написали, что мы с Менакером говорим на языке Бальзака и Гюго. Мы играли двух русских туристов. Меня спрашивал Менакер: «Где ты была? » -- «В Лувре» . --«А что там тебе больше всего понравилось? » -- «Я не знаю что, но от одной фигуры я была в ужасе. Представляешь, я увидела женщину с обломанными руками. Я сразу поняла, что это, наверное, сделали американцы. Французы так поступить с женщиной не могут! » Зрители были в восторге. Мы с собой во Францию взяли маленькие бутылочки «Столичной» и одеколон «Кремль» . В антракте мы должны были выбрать с Менакером самого колоритного француза и самую элегантную француженку. Для них и предназначались наши русские сувениры. На одном из представлений я высмотрела господина с черными усиками, с массивной золотой цепью, сошедшего прямо со страниц романов Бальзака. Я подошла с водкой к нему во время представления и сказала: «Се пур ву, месье» . Он в ответ пробасил на чистейшем русском: «Ну что ж, с удовольствием выпью за матушку-Россию! » Я чуть в обморок не упала.

"Мы живем в век техники. Выходим на международные рынки. Машины у нас хорошие, отличные, но их надо рекламировать. Вот на заводе номер восемь дробь шесть, в общем, на одном из наших
предприятий, изобретатель Серафим Михайлович.. . В общем, один чудак изобрел машину для этого.. . В общем, не дураки сидят! Целый год работал над машиной, и решили машину в Париж на выставку отправить!
Правда, самого не пустили, у него кому-то чего-то не понравилось в рентгене, анализы у него не те. Так что поехал я, у меня в этом смысле не придерешься – все качественное и количественное. И девчушка еще из колхоза поехала, ей давно обещали во Францию. Девчушка как раз еще кое-что в физике помнила. А я сам, понимаешь, подустал.. . Все это мотаешься, гоняешься, перевариваешь эти процессы, все это осваиваешь, так что уже элементарные законы начинаешь подзабывать. Не то что там Джоуля – Ленца или Ома, но и Архи.. . этого.. . меда уже конкретно себе в лицо представить не можешь. Вот так! Но дядя я представительный, сами видите: черная тройка, баретки, шляпа сидит, как на гвозде. Перед отъездом с изобретателем переговорили: выяснили там, какие заряды, какие притягиваются, какие оттягиваются.. . Ну, в общем, сели, поехали!
Приезжаем, слышу на платформе: «Пардон, пардон» . Что же это, уже Париж? Ну, прибыли в павильон, распаковались. Народу набежала уйма. Машина – всеобщий восторг! Я уже речь толкнул и закончил по-французски. Так и сказал: «Селяви! » В смысле – есть что показать! Народ мне кричит: «Включайте! » Я уже через переводчика говорю: «Нам понятно, граждане французы, ваше нетерпение...» Только это я сказал... И вот тут мы куда-то что-то воткнули... Потом меня спрашивали: «Куда ты воткнул, вспомни давай!» Комиссия приехала из Москвы, меня спрашивала: «Куда ты втыкал, ты можешь вспомнить? » Какое вспомнить, когда врачи ко мне вообще два месяца не допускали, у меня состояние было тяжелое. Девчушка та покрепче оказалась, но у нее что-то с речью случилось и не может вспомнить, как доить. Принцип начисто забыла! Откуда молоко берется, не помнит.
Сейчас ее колхоз за свой счет лечит, врачи говорят, есть надежда. Ну, павильон-то быстро отремонтировали, там ерунда, только крышу снесло. Машину собрали.. . в мешок и привезли уже другие люди. Хотели изобретателя под стражу взять, но я в это время в больнице лежал, тут за него коллектив поручился, так что просто взяли подписку о невыезде. Легко отделался... Я вот, как видите.. . Маленько перекос, и вот не сгинается. Говорят, могло
быть и хуже. Ну ничего, я подлечусь. Живем в век техники! Так что, может, еще и в Японию поеду! " М.. Жванецкий.

«Только в Париж» , — сказал я родителям. Мать плакала: ей хотелось, чтобы я поехал в Германию и поступил в школу; в Париже много соблазнов, роковых женщин, там мальчик может свихнуться…
Но нужно найти комнату… Гостиниц было очень много; я выбрал одну, с самой маленькой вывеской, — наверно, здесь дешевле. Хозяйка дала мне медный подсвечник, закапанный стеарином, большой ключ и крохотное полотенце, похожее на салфетку. Я протянул ей паспорт, но она ответила, что это ее не интересует. В номере стояла очень большая, высокая кровать, занимавшая почти всю комнату. Пол был каменный. Я принял окно за дверь на балкон, балкона, однако, не оказалось; я увидел, что во всех домах такие же окна — прямо от пола. А вот стола в номере не было. Удивительно, даже в комнатушке портного Браве стоял стол… В номере было холодно. Я спросил хозяйку, нельзя ли затопить камин. Она ответила, что это очень дорого, и обещала положить мне на ночь в кровать горячий кирпич. (На следующий день я все же решил разориться, и коридорный принес мне мешок с углем. Я не знал, как зажечь камин, — уголь был каменным; положил газеты, щепки, все быстро сгорело, а проклятый уголь не зажигался; я вымазал лицо и уснул снова в холодной комнате.). . .
Я вспоминаю разговоры русских туристов, которым я показывал Версаль. Один учитель восхищался богатством французов — он увидел возле вокзала Сен-Лазар оборванца, который пил красное вино. «Дома расскажу — никто не поверит: босяк, нищий и преспокойно дует вино… » Учитель был из Самарской губернии; он так и не поверил, что вино во Франции дешевле минеральной воды. Другой турист, инспектор реального училища, наоборот, пришел к выводу, что французы нищенствуют; он говорил по-французски и в Версальском парке познакомился с преподавателем местного лицея; инспектор повторял: «Вот вам их культура, вот вам их богатство! Учитель лицея, и у него нет прислуги, жена сама готовит обед… »
И. Эренбург "Люди, годы, жизнь"

...Блуждает ночь по улицам тоскливым,
Я с ней иду, измученный, туда,
Где траурно-янтарным переливом
К себе зовёт пустынная вода.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслёзно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.
И. Эренбург