Том, вставай. Мне сказали, что мы умрем.
Нет, конечно, не сегодня, дурак! Однажды.
Но ты понимаешь, мы тут бегаем под дождем,
Любим, целуемся, ссоримся трехэтажным,
А однажды, Том, мы возьмем с тобой – и умрем.
Это важно, ты понимаешь? Важно.
Нет, я тоже не знаю, как это отменить.
С кем бы таким пойти и договориться.
Но ты знаешь, надо как-то иначе жить,
Как-то перестроиться, измениться,
Посмотри – это же наши лица, Том.
Почему у нас такие скучные лица?
Я не хочу умирать с такой кислой рожей, Том.
С этим я отказываюсь мириться.
Нет, дело не в том, чтоб вечно праздновать или петь.
Это как раз не признаки постоянства.
Но мне больше не нужен этот шкаф или тот медведь,
Я хочу пространство, заполненное пространством.
Я хочу пространство заполненное тобой
Я хочу пространство заполненное рассветом.
Чтобы берег и горизонт еще голубой,
Чтобы от грозы не прячась брести домой,
Чтобы потом еще полгода шутить об этом.
Нет мне совсем не страшно, не в этом смысл.
Просто мне как-то грустно, смешно и разно.
Думаю, смерть – это высший такой регистр,
Просто движение – вверх по оси, не вниз.
И если она пугает нас – мы сдались,
Но если что ей доказано – то доказано.
Электрический трепет приберет к рукам дрожь холодных розовых дров. Музыка серебряной Амирис сверкнет как роса на яблоке утром холодного лета. Внутреннее пространство скрипки полно акустической пустоты корабельного храма, что убедит нас: да, скрипка – это машина, и душа ее состоит из колес.
Черные сны полярных ночей приводят ко мне чужую фамилию, ты знаешь, кто эта женщина в саже размазанного по щекам ада? Она не желает ни китайского аниса, ни французского монпансье. Лучше рожей – в собственные слезы, навсегда. Нас очень мало – воспитанников сметаны и ласкового любопытства: а что у тебя внутри? Масло жожоба? Жалобы экономики? Палки-копалки? Финальный дайв и кольца длинной дистанции вспороли пернатые потроха и посыпалась нам на потеху дешевая правда, дорогая и нужная только лжецу. Мы катальщики слез, мы об этом забыли.
Часы отмеряют щелчками сухостоя и кордицепса механический секс с маразматиком в комнате макраме. Моя душа пугает меня, дергая за давно оборванный нерв. Слезы сползали подобного улиткам, оставляя блестящие дорожки, собственно, именно так они все и стёрлись в конец. Окружающий мираж прощает меня и обнуляет дату.
Корабельные лестницы ведут в трюм, где накоплена мудрость и трупы врагов. Мертвые фонари не видят, не слышат, не имеют мнения ни о чем, свидетели без свидетельств, они выдают только белые аттестаты. Ей будет 16, и в результате какого-то странного разумения, а может, недоразумения, она разлюбит меня. Школа – место где из тебя сделают социальный товар, налепив тебе на лицо твой ценник. "Итак, мы поставим спектакль твоей судьбы". Простите, а как? "Как попало. Нам наплевать".
О, противный баснописец, кривой выпрямитель нравов, зачем вы мешаете петуху повысить самооценку кукушке? Это его любимое зеркало, где же еще ему отражаться? Похоже, вы страдаете сковородилёзом - только и можете, что бить сковородой по головам, да и то выскочив из-за угла и сразу же заскочив за угол. Дружелюбие противоестественно, так что нужно прилагать усилие, естество ничего не сделает за тебя. Ценителей нет, целительниц – единицы, все сидят на мели и ждут бурлаков.
Я пою стрептоцид абсолютного рельса, перлюстрированные небеса льют жидкий гипс как кефир. В мое горло, выстрелившее восторгом, вливают блестящий Адольф. Попробуй еще этих сахарных викингов и выпей немного Эллада. Нас готовят к ноябрю декабрьских созвездий, к фотоаппаратам хрустящей старости и бокалам с гранатовым краснобаем. Бред интересен, как металлолом.
По краям маленькой скатерти были петлевые путы макраме, ты, вернее, он, накрывал ею столик. Он никогда не был умен, а под старость еще и оглох. Но в его жизни был смысл, потому что иначе мы все опустились бы до пассивной мизантропии или активного геноцида. Противники эвтаназии уверены: ее станут использовать для устранения слишком родных и избыточно близких.
Кажется, мне удалось попасть в его населенный пункт, всем живым удается заселять населенные пункты. Затем у дверей собралась толпа – то ли приехала скорая помощь, то ли какой-то скандал, это было как свеча в кладовой – мрак, сны, тишь – и свет во тьме светит. Видимо, скоро погаснет. Рассвет как всегда равнодушен к мольбам вянущих в вазе цветов. Удивительно, что каждая бомба попадает строго в свою воронку, а пешеходы тщательно наступают только в собственные следы. Пожалуйста, выкини все это на помойку.
О, дивный фавн негоцианта! Ты повертываешь склянку в лучах, и они, преломленные, звенят как металлический треугольник. Загрузи гидразин в Немезиду. Мы будем низвергать небо и сотрясать основы. Не тебе выбирать с кем делить историческую судьбу, потому что судьба, доигравшаяся до последней стадии ожирения, уже слишком слепа и абсолютно бессильна во всем, что касается заводной доброты и ритуальной заботы, она как трамвай с мертвым вагоновожатым, увозящий тебя не туда.
... ритуальная служба - своего не упустит... думаю...
Речь идёт о деле, которое имеет всё необходимое, что говорит о том, что моя часть дела сделана, что и требовалось от меня после выхода из тела и возвращения обратно в тело для исполнения дела у которого есть правообладатель, который по своей Воли согласился, как радиостанция Маяк и представитель Израиля через радиостанцию Маяк.
Нас не часто вели на расстрел, самолёт наш не падал,
Нам наганом не тыкала в зубы тупая судьба.
Не в чести мы у смерти. И нам этой чести не надо.
Честь - ненужное бремя для верного смерти раба.
Нам не выпала честь погибать, беззаветно сражаясь.
Мы у смерти в хлеву, наподобие кур иль свиней.
Мы ослепли почти, позабыть про невечность пытаясь,
И стыдимся, скрывая свои отношения с ней.
А чего тут скрывать, если всё от рождения ясно?
Жизнь дана нам, как корм, так нажрёмся, покуда дают!
Мы умрём, не узнав, как быть может быть зверски прекрасно,
И не вспомним за что или ради чего тут живут.
Среди вечно живущих совсем по чуть-чуть и украдкой
Это даже удача - погибнуть в борьбе и огне!
Жизнь в такие моменты бывает особенно сладкой,
Словно смерть нас всего лишь
Приводит к обратно себе.
