Серебряно небо над Римом
целебно-душевным надрывом,
а лучшее в мире лекарство -
под усом лукавство.
Он бродит средь римских развалин
то радостен, то печален,
и сами несут его ноги
по Аппиевой дороге.
На арке водопровода
лежит он и в небо глядится,
и в небе - различного рода
рой образов дивных родится.
И вспыхивая от восторга,
он скачет по виа-Феличе:
плевать ему на Бенкендорфа -
он понял бессмертья величье!
И, перед конторкою стоя,
он пишет - в работе привычка, -
и едет сквозь жито густое
знакомая пыльная бричка.
Не римская это окрестность,
не мрамор дворца Адриана, -
глухая заросшая местность
в качанье бурьяна.
Обширные русские дали,
где люди свой край полюбили,
где - как бы они ни страдали -
достоинству не изменили.
Хоть будни их многотрудны,
но неисчерпаемы силы,
лишь трутни, плетущие плутни,
пятнают величье России.
Как туши их пышно здоровы -
не лезут в мундиры и фраки, -
густы Собакевича брови,
Ноздрёва растрёпаны баки.
Поймать, обличить их природу,
потребовать грозно к ответу,
на чистую вывести воду! -
вот родины голос поэту.
-
Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя - сушь,
мне и в жары без тебя - стыть.
мне без тебя и Москва - глушь.
Мне без тебя каждый час - с год,
если бы время мельчить, дробя;
мне даже синий небесный свод
кажется каменным без тебя.
Я ничего не хочу знать -
слабость друзей, силу врагов;
я ничего не хочу ждать,
кроме твоих драгоценных шагов.
-
Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.
Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрёка и без окрика
загляделась мне в глаза.
Я люблю тебя, ту самую, -
всё нежней и всё тесней, -
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.
Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.
Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
у ракитова куста.
Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты - всему была заказчица,
что в строке отозвалось.
-
В лесу темноветвистом
у ясного ручья
об этом взоре чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?
И лес шептался строже,
и пел звончей ручей:
"Тебе не знать дороже
простых её очей".
В лесу темноветвистом
у ясного ручья
о сердце этом чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?
И ветер, нежно вея,
тихонько шелестел:
"Нигде, нигде вернее -
тебе оно в удел".
Я шёл по сонной ниве,
не сведав у ручья,
кто был из нас счастливей,
кому - судьбина чья.
Но шёл я не печальный,
узнав, припомнив вдруг
кристальный взор и дальний
приветный сердца стук.
Я знал, я знал - у бога, -
к тебе моя дорога!
-
Вот опять
соловей
со своей
стародавнею песнею…
Ей пора бы давно уж
на пенсию!
Да и сам соловей
инвалид…
Отчего же -
лишь осыплет руладами -
волоса
холодок шевелит
и становятся души
крылатыми?!
Песне тысячи лет,
а нова:
будто только что
полночью сложена;
от неё
и луна,
и трава,
и деревья
стоят завороженно.
Песне тысячи лет,
а жива:
с нею вольно
и радостно дышится;
в ней
почти человечьи слова,
отпечатавшись в воздухе,
слышатся.
Те слова
о бессмертье страстей,
о блаженстве,
предельном страданию;
будто нет на земле новостей,
кроме тех,
что как мир стародавние.
Вот каков
этот старый певец,
заклинающий
звёздною клятвою…
Песнь утихнет -
и страсти конец,
и сердца
разбиваются надвое!
-
Вы видели море такое,
когда замерли паруса,
и небо в весеннем покое,
и волны - сплошная роса?
И нежен туман, точно жемчуг,
и видимо мление влаг,
и еле понятное шепчет
над мачтою поднятый флаг,
и, к молу скрененная набок,
шаланда вся в розовых крабах?
И с берега - запах левкоя,
и к берегу льнет тишина?
Вы видели море такое
прозрачным, как чаша вина?!
В период увлечения всем, что было связано с декабристами (было такое лет в 15-18) - конечно, "Синие гусары".:
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер -
полосатит снег.
Чьи это там
голоса и смех?
- Руку на сердце
свое положа,
я тебе скажу:
- Ты не тронь палаша!
Силе такой
становись поперек,
ты б хоть других-
не себя - поберег!
Позже прочитано многое, из запомненного:
Почему ж ты, Испания,
в небо смотрела,
когда Гарсиа Лорку
увели для расстрела?
Андалузия знала
и Валенсия знала, -
Что ж земля
под ногами убийц не стонала?!
Что ж вы руки скрестили
и губы вы сжали,
когда песню родную
на смерть провожали?!
Увели не к стене его,
не на площадь, -
увели, обманув,
к апельсиновой роще.
Шел он гордо,
срывая в пути апельсины
и бросая с размаху
в пруды и трясины;
те плоды
под луною
в воде золотели
и на дно не спускались,
и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал
и кидал он планеты, -
так всегда перед смертью
поступают поэты.... и так далее
Завораживали ритм и рифмы: порою банальные, порой неожиданные...